– Ты в смену? – спросил он.
Я не ответил и протянул листок.
Исаев все понял и помрачнел.
– Саш, ухожу я. Не могу иначе. Очень хочу, чтобы ты понял меня.
Исаев помолчал.
– Не ожидал… Совсем не ожидал, – задумчиво проговорил он. – Ну и где мне теперь такого мониторщика искать?
– Подумаешь, добро какое! – ответил я. – Найдешь. Я даже не сомневаюсь.
–Я понимаю тебя. Хорошо понимаю. Честно говоря, я давно думал про тебя… Я строил другие планы в отношении тебя. Мне нужен хороший помощник. Тебе бы серьезности побольше– цены бы тебе не было! Хотя… Это ведь все напускное. Я прав?
– Отчасти. Может быть, в другом качестве я и был бы серьезнее.
Мы говорили не как начальник с подчиненным, мы говорили почти, как друзья. Исаев еще немного помолчал, потом, с еле скрытой надеждой спросил:
– Уговаривать, как я понимаю, бесполезно?
– Да, Саша, – уверенно сказал я, – уговаривать бесполезно.
– Ну, я понял тебя. И больше уговаривать не буду. И все-таки, мне жаль.
И он взял мое заявление.
* * *
Через три года на мой адрес пришло заказное письмо с иностранными марками. Письмо одно на двоих. Тонечкин почерк озорной, несдерживаемый, как и ее характер, Анечкин аккуратный, мало выработанный. Сестры писали про себя, чем-то хвалились, на что-то жаловались. В конверте была фотография. На ней, со счастливыми лицами сестры-близняшки, для меня такие разные, держали совершенно одинаковых мальчиков, натуральных близнецов с виду, и совсем не близнецов по сути. И… очень мало похожих на своих матерей. И все-таки на кого-то, совершенно очевидно, похожих! Черт побери! Никак не вспомню – на кого!
ЭПИЛОГ
Я бродил по знакомым местам, и душу мою наполняло очень мощное, не совсем понятное, и, несмотря на такой длинный жизненный путь, не совсем знакомое чувство. Временами казалось, что не прошло стольких лет моей жизни, что не было стольких перемен, что события, такие важные, такие значимые для меня, и не происходили вовсе. Мне казалось, что истинно только то, что было тогда, а не вся моя последующая жизнь… и вот теперь я здесь… в этом «тогда». Почти в этом «тогда». А может быть все не так? Может быть, истинной было в моей жизни только то, что было после этого «тогда»? Но куда деть эту, возникшую теперь, душевную боль, которую я давно уже перестал ощущать, научившись за многие годы жизни, так умело и так продуктивно защищаться, эту нестерпимую боль, которая заставляет ныть сердце, которая не позволяет мне сдерживать слезы в глазах… Такие забытые слезы?..
Я бродил по знакомым местам! Я бродил, и прошлое все больше и больше затягивало меня. Вспоминались милые мелочи. Прошлое жило в предметах, все еще находившихся здесь, и оно было доказательством истинности этого «тогда».
Я бродил… Под ногами хрустело и щелкало битое стекло; пыль, вонь, кошачьи, собачьи и людские экскременты… Как время способно испортить, обезобразить то, что было «тогда», изуродовать эту истину!