– Грехи замаливать.
Собралась и ушла. Не смотрела на него. Не сказала ничего. Он не пытался её остановить, знал характер Пелагеюшкин – слова тут не помогут. Слышал потом от людей, что постриглась-таки жена его в монахини, замаливает грехи – свои и чужие.
Никифор будто замёрз. Будто на мороз лютый вышел, и, чтобы не околеть, весь сжался изнутри, скукожился. Нашлись "добрые" люди, что чарку с самогоном подносили – не пил. Всё равно это зелье не смогло бы его горе растопить. Нашлись и такие, что сватали его – не женился боле. Ещё одну душу загубить? Ещё одного уродца на свет Божий производить? Зачем?
Младенца-заморыша хоронить не стал. В банку положил и заспиртовал его, как учёные мужи делали. Порой доставал эту банку да смотрел на него. Он и сам не знал, зачем он это делает. Просто набивал трубку табаком, курил и смотрел, кого он породил. Иногда мерещилось ему, что не уродец это вовсе, а здоровый младенец, что вырос крепким парнем или девицей-красавицей, что внуки у него, у Никифора, бегают по избе или в салочки во дворе играют. Мерещилось.
А когда он господина Колбинского в столице повстречал, проследил да увидал, что гениальный химик живёт себе преспокойно – жена молодая, дом полная чаша, в гимназии преподаёт – всё в душе перевернулось, мороз лютый отпустил его нутро, ледяные оковы упали, и закипело вдруг.
– Как же так?! Я, значит, одинокими вечерами на уродца любуюсь, а эта падла на бричках разъезжает да на даче с жёнушкой чаи гоняет. Не бывает этому боле!
Эпилог
Под суконным пальто с меховым воротником Анхен дрожала всем телом – от шеи до коленей. Даже палантин не спасал её от жуткого холода, захватившего Санкт-Петербург этой зимой. Вытащив и без того закоченевшие пальцы из муфты, художница прикоснулась к ледяной ручке, чтобы открыть дверь управления полиции, и чуть не свалилась в обморок от шока.
– Ну, что же Вы, Анна Николаевна, так легкомысленно одеваетесь? – подоспел на помощь господин Самолётов и открыл для неё массивную дверь. – L'hiver est arrive.
– Покорнейше прошу извинить меня. На шубу из куницы или горностая жалования не хватает, – парировала она.
Анхен оглядела молодого человека. Он был во всеоружии – в бобровой шубе, хоть и весьма поношенной. Так начался её обычный, казалось бы, день службы. Барышня сняла пальто и долго отогревала озябшие руки у тёплой изразцовой печки. Она уже было хотела пройти за свой стол и начать работать, как в кабинет сыскарей заявился сам господин Орловский в сопровождении доктора Цинкевича.
– Константин Михайлович, милостивый государь… что же Вы… Ваше превосходительство, – незамедлительно подскочил к начальнику господин Громыкин.
Не смотря на тучность и возраст, Фёдор Осипович на сей раз двигался как гигантская пантера, как кошка из экзотических джунглей – мягко, вкрадчиво, но когда было нужно, молниеносно. Пытаясь угадать любое желание начальника, он то приносил высокомерному кавалеристу горячий чай, то подталкивал кресло, то беспокоился, не дует ли из окна.
– Пустое, Фёдор Осипович. Оставьте. Я к Вам по делу, – сказал господин Орловский, обращаясь почему-то не к дознавателю, а ко всем собравшимся чиновникам.
– Вот как? Прошу, прошу, – пригласил его высказаться господин Громыкин.
– По Высочайшему приказу, – сказал начальник сыскной полиции и подбородком указал на монарший портрет на стене. – И, так сказать, от себя лично выражаю благодарность за раскрытие в кратчайшие сроки особо тяжкого преступления – убийство директора женской гимназии. Молодцы, братцы! Молодцы!
Господин Орловский споткнулся, взглянув на госпожу Ростоцкую, но нашёлся и добавил.
– И барышня, само собой, молодец. А посему чиновники Громыкин, Самолётов, судебный врач Цинкевич и полицейский художник Ростоцкая поощряются единовременной денежной выплатой.
Радостный гул прокатился по комнате служащих.
– Объявляю благодарность и царское благоволение, – заключил начальник сыскной полиции, подкручивая усики.