На следующий день согнали добровольцев-солдат срочной службы – человек двадцать, не боле, в дом в три этажа на окраине Санкт-Петербурга, да по палатам-камерам расселили по двое. Никифору славный сосед попался – почти земляк, деревенский парень из-под Саратова. Вместе в столовую ходили, вместе в опытах участвовали. Только потом, после службы видеть друг друга им не хотелось вовсе.

В комнате с чудно́й винтовой лестницей посередине, со склянками, расставленными по дубовым столам вдоль штукатуреных стен, заседал господин Колбинский. Склонив по обыкновению кудрявую голову над тонкой стеклянной банкой – учёные мужи называли её мензуркой, он подолгу изучал разноцветное содержимое оной.

– Гений! Современный Ломоносов, – шептались за его спиной подручные.

– Говорят, что Ванька Колбинский-то изобрёл такой препарат, который заставляет человека не чувствовать боль. Ага. К примеру, ежели солдата ранили на поле боя, дохтор ему лекарство сие даст, руку откромсает, служивый ничегошеньки и не почует. Воно какие дела, – судачила прислуга.

– Химик от Бога, из этих… из новомодных… ну, Вы понимаете, – характеризовали его военные, дежурившие в лаборатории и за её стенами.

Именно так именовалось заведение, в котором теперь служил рядовой Усатов. Служба на армейскую не была похожа вовсе, но приказы отдавались строго, и хошь не хошь, а исполнять надобно.

– Выпейте, ребятки, из этого стакана, – говорил господин Колбинский, протягивая солдатам мутноватую жидкость с запашком – будто от портянки после пятидневного похода.

– Пейте! Вам говорят, – подгонял их унтер-офицер.

– Дурно пахнет, понимаю. Но жидкость сия поможет вам силу особую приобресть. По трое суток спать не будете хотеть и врага бить сможете без устали день и ночь. Каково, а? – объяснял им учёный, откидывая назад кудри и улыбаясь.

Только улыбка его больше походила на ухмылку. Гениальный химик кривился левым уголком рта. Никифор пил, морщась. Нутро обжигало. Кожа пятнами покрылась, чесалась, как после постыдной болезни. Никакие харчи не радовали его боле. Прежде крепкий и румяный парень, теперь осунулся, похудел, глаз дёргаться начал, волосы на ногах и груди осыпались, как осенняя листва от порыва ветра.

А ещё господин Колбинский выпивать бывал мастак. Не часто, раз в неделю вызывал к себе солдатика, усаживал напротив, наливал – не жадничал, по полной чарке, до краёв – и поучать любил, играл роль, стало быть.

– Значит, уроки ты не выучил и задачи не решил, – говорил он чужим, пугающим Никифора голосом. – Отвечай!

– Я уроки не выучил, – отвечал рядовой Усатов. – Я устал.

Некурящий обычно господин Колбинский раскуривал тогда сигару, набирал полный рот дыма, "прополаскивал" его, смакуя, и, не спеша, выпускал дым через нос прямо Никифору в лицо.

– Я заставлю тебя учиться! Слышишь? Заставлю! – орал пьяный учёный муж.

Хватал солдата и прижигал его сигарой. Потом успокаивался и засыпал, сложив голову на дубовом столе.

– Потом сам мне спасибо скажешь, – шептал он уже во сне, скривившись в полуулыбке-полуухмылке.

Рядовой Усатов жаловался на эти "посиделки", но начальство ничего не хотело слушать – учёный Колбинский работал над важным для армии проектом, для России-матушки работал. Замалчивали, пока однажды подопытный "кролик" из соседней палаты-камеры не отдал Богу душу. Ещё двоих солдатиков в тяжёлом состоянии отправили в лазарет. От мутной той жижи, что их заставляли принимать по два раза в день, от воскресных ли "застолий" с гениальным химиком – никому доподлинно известно не было. Только их роту распустили вскорости по домам. Выплатили жалованье. Даже не срезали срок, как было обещано, а просто отпустили и всё.

– Благодарим за службу! – было сказано.

Перед уходом рядовой Усатов слышал, что и господина Колбинского тоже того… "отпустили" – с волчьим билетом, на вольные хлеба, стало быть. Не оправдал надежд учёный муж, не выполнил поставленную перед ним задачу. Военное ведомство от него избавилось, а дело закрыли.