– Вы успокойтесь.

Крестьянская изба затянулась вмиг лёгким туманом, а потом и вовсе исчезла. Вместо неё Анхен "увидела" железнодорожный вокзал и пригладила… усы и бороду.

Усатов вышел из поезда на перрон, помогая спуститься Лизоньке, и осмотрелся. Петербург встретил их промозглым ветром, паровозными гудками и шумом столичной публики.

– Дядя, давай чемоданы подсоблю донести! – заорал прямо ему в ухо чумазый мальчишка.

– Не трожь, шельма! Сам донесу, – оттолкнул его Никифор.

Знаем мы, как вы чемоданы доносите – не найдёшь потом в большом городе ни мальчишку, ни чемодана. Выйдя на площадь, он долго торговался с вокзальным извозчиком и срезал его цену почти вдвое – то-то же! Сам пристроил в пролётку багаж, не доверяя ловкачу-вознице, усадил девочку, сам уселся, и экипаж тронулся в путь.

– Никифор, смотри, сколько карет на дороге! Никифор, смотри, белый пудель! Никифор, кондитерская! Может, остановимся? Ну, пожалуйста! – восторженная болтовня Лизоньки не прекращалась всю дорогу от вокзала до гимназии.

– Сидите, спокойно, барышня. А то, не ровен час, из пролётки вывалитесь, – усмирял её управляющий.

Лизоньку он обожал. Своих детей Бог не дал, зато подарил этого ангелочка – с рождения её пестовал лучше любой няньки.

В гимназии он доселе не бывал. Заведение Никифору понравилось – чинно, благородно, порядок и в классах, и в комнатах гимназисток, и на кухне, и во дворе, и в конюшне. Его, знамо дело, не хотели пускать в помещения, но Усатов так просто не сдавался – всё сам должон проверить да барину доложить, так, мол, и так. Никифор наставил Лизоньку на хорошую учебу и примерное поведение, облобызал и почти уже собрался уезжать, как вдруг раздались крики. Что-то знакомое. До боли знакомый голос. Вот именно так – до БОЛИ. Из глубины времён всплыло вдруг лицо Колбинского – молодого, но уже начинающего лысеть. Никифор оглянулся и судорожно сглотнул. Точно. Он! Он, шельма, ей Богу! Не мерещится.

– Убирайся из моего дома! Чтобы ноги твоей… Чтобы духа твоего… Тварь! Змея подколодная! – кричал Колбинский, ритмично работая тростью в подтверждении своих слов.

– Одумайся. Люди слышат, – увещевала его молодая женщина.

Она не лгала – рядом с Никифором застыл дворник с метлой в руках, кухарка выливала помои, да так и остановилась, уперев руку в бок – загляделась, не часто такое случается.

– Пусть слышат, – спокойнее сказал господин Колбинский, сел в бричку и хлестнул ни в чём неповинную лошадь.

Скандалист укатил восвояси. Молодая женщина постояла немного, посмотрела ему вслед и вернулась в здание гимназии. Усатов хотел было бежать за бричкой, но спохватился. Куда он? Зачем? Вернулся в гимназию. Потоптался в коридоре. Ага. Знает он, где сведения-то раздобыть, чай, не лаптем деланный.

– А что, любезная, дирехтор ещё вернётся в гимназию али как? – спросил он похожую на прислугу бабу в платке.

– А мне почём знать? – огрызнулась баба, не оборачиваясь.

– Я, вишь, яму передать кой чего должон, – сказал Никифор, улыбаясь.

– Так нет ведь яво, – сказала она, но уже не грубо, а растеряно.

Усатов знал, что нравился женщинам. Стоило ему только улыбнуться, сделать томный взгляд, и всё – любая падала к его ногам. Вот и эта туда же. Уборщица выпрямила сутулую спину, смахнула с головы платок, сняла фартук и сложила всё на подоконнике.