– Встаньте! Немедленно встаньте! – кричит он Крису. И когда тот поднимается с колен, с болью говорит: – Дорогой вы мой… Ведь это проще всего…

Оказывается, Сарториус переживает чужую боль как свою.

Он – человек, в нем жива совесть. В картине доктор Снаут говорит Крису:

– Ты понимаешь Толстого? Его мучения по поводу невозможности любить человечество вообще… Ну вот я тебя люблю…Но любовь – это чувство, которое можно пережить, но объяснить нельзя. Объяснить можно понятие, а любишь то… что можно потерять… себя… женщину… До сегодняшнего дня человечество, Земля были попросту недоступны для любви, ты понимаешь, о чем я? Нас ведь так мало! Всего несколько миллиардов – горстка! А может быть, мы вообще здесь только для того, чтобы впервые ощутить людей как повод для любви, а?

Образ Сарториуса оказался очень важным в понимании картины: вопрос о человеческом критерии не может быть решен путем лабораторного анализа крови. Человеком является тот, кто обладает мерой добра и зла, нравственным чувством, способностью к любви и самопожертвованию. Именно поэтому Хари – человек.

И это понимает Сарториус. Пусть она построена из нейтрино, но она любит. Пусть она наделена бессмертием – она все равно ищет и находит способ умереть ради любимого.

Так жесткий «физик», рационалист Сарториус, человек, который постоянно толкует о том, что только работа, познание оправдывают жизнь, оказывается втянутым в сферу нравственных проблем, в космос любви.

Роль Сарториуса Анатолий очень любил. Он считал, что это одна из лучших его работ в кино.

Скоро он получил еще один киносценарий, где тоже речь велась о любви. Правда, не в космических, а в градостроительных масштабах. Поначалу сценарий так и назывался – «Градостроители», но потом автор дал ему иное название – «Любить человека». Этот сценарий Сергей Герасимов писал в расчете на индивидуальность Анатолия.

– Представляешь, Герасимов пригласил меня к себе, – рассказывал Анатолий. – Я зажат, не знаю, о чем говорить. А он держится приветливо, шутит. Достает из стола фотографию и протягивает мне: «Посмотрите». Смотрю – я. Видимо, моя фотопроба, потому что костюм дореволюционного покроя, совсем недавно мне предлагали одну такую роль… «Ну что? – спрашивает Герасимов. – Похож?» – «На кого? На вашего героя?» Он улыбнулся, говорит: «Да, ведь это мой отец». Почему-то на меня это сильно подействовало, и я решил сниматься, хотя не был уверен, что роль Калмыкова – моя.

Вот одно существенное замечание режиссера, о котором упомянул журналист «Советского экрана» (№ 1, 1972): «Когда я спросил Сергея Аполлинариевича, что было бы, если, скажем, по каким-либо причинам Солоницын не мог играть эту роль, он ответил: «Значит, не стал бы ставить этот фильм. Так же, как не было бы фильма «У озера», если бы Лену Бармину не играла Белохвостикова и директора комбината Черных – Шукшин. Других исполнителей быть не могло».

Работать с Герасимовым было непросто. Анатолий рассказывал:

– Он ставил ясные и четкие задачи. И вот однажды мне показалось, что как-то уж больно все просто. А роль хотелось сделать как можно интересней. Мы заспорили. Герасимов сказал: «Хорошо, делайте так, как вы хотели». И всем сказал: «Вот видите, актер не побоялся режиссера, заставил меня изменить большой эпизод».

Сняли. Он говорит: «Прекрасно». А глаза хитрые. Лишь потом я понял, почему. Когда смотрели материал, я увидел, что идеально выполнил то, что ему нужно. Вот тебе и «простые» задачи…

Анатолий пригласил меня на съемку. В просторном павильоне студии Горького работали сразу две группы. За основной площадкой расположились свердловские документалисты, которые делали фильм о Герасимове. Режиссер держался так, будто никто за ним не наблюдает: иронизировал, напевал. Старая актриса, игравшая эпизодическую роль, все время путала текст, никак не могла запомнить три фразы. Но и это не огорчало режиссера. Он терпеливо поправлял актрису, подбадривал ее. Вообще съемка была организована замечательно. Все команды выполнялись мгновенно, никто не спорил, не путался под ногами, как у Шамшурина и Лонского, встреча с которыми была еще так свежа в моей памяти. Но вот странность – в этой идеально организованной съемке актерам было как будто неудобно.

Пожилая актриса наконец сказала свой текст правильно.

Анатолий повел меня в буфет, спросив обычное:

– Ну как?

– Да нормально. Ты такой красавец – прямо спасу нет.

– Тише ты, – одернул меня Толя, а человек, стоявший в очереди впереди нас, повернул голову и лукаво улыбнулся. Его лицо показалось мне таким знакомым, что я чуть было не поздоровался, но вовремя вспомнил, что нахожусь на киностудии. Все же не терпелось спросить, кто это, но тут к Анатолию подошел невысокий худощавый человек с густыми, рано поседевшими волосами, с грузинскими усами и в очках. Он серьезно и значительно стал говорить о том, как хорошо Анатолий снялся в последней картине. Толя мялся и не знал, куда деть руки: он всегда чувствовал себя крайне неловко, когда его хвалили, а тут смущался даже больше обычного.