И все же, неожиданное теплое чувство охватило меня, когда я в очередной раз разглядывал содержимое ящика. Только родственная моей душа могла собрать такую коллекцию. Две пуговицы с потускневшей позолотой, скорей всего, от военно-морского мундира, портрет неизвестного мне монарха, вырезанный из старинной книги и ловко раскрашенный в близкой мне решительной манере, несколько иностранных медных монет, толще и массивнее тех, что хранились в моей коллекции, птичьи яйца с подробным перечнем мест, где они были найдены. Еще я нашел там намордник для хорька и моток веревки. Это был настоящий мальчишеский клад! Давным-давно, какой-то мальчик, так же как я, узнал о потайном ящике и складывал туда свои сокровища, одно за другим. Он берег их в этом секретном месте, а потом… Что случилось потом? Что ж, мне никогда не узнать, почему эти драгоценности остались невостребованными, но сквозь бездну лет, я как будто оказался рядом с тем мальчиком, уже давно выросшим и покинувшим этот мир.
Ничего не тронув, я вернул ящик на место в старое верное бюро, и с удовлетворением услышал, как щелкнула пружина. Возможно, когда-нибудь еще один мальчишка нащупает ее и откроет ящик. Я не сомневался, что и он оценит клад по достоинству.
Едва я открыл дверь, как из детской, с противоположного конца коридора, до меня донеслись крики и вопли, обозначавшие, что охота в самом разгаре. Нетрудно было догадаться, что сегодня в программе медведи или разбойники. Еще минута, и я окажусь в гуще игры, среди тепла, света и хохота, но пока я еще медлю на пороге старой комнаты, и путь в детскую кажется мне далеким путешествием сквозь пространство и время.
Конец тирана
Наступил, наконец, тот долгожданный день, приход которого, как все, чего ждешь с нетерпением, казался нам недостижимой мечтой. После того, как впервые, две недели назад, нам объявили, что мисс Смедли уходит, восторженное настроение не покидало нас целых семь дней. В эти дни мы упивались воспоминаниями о ее произволе, жестокости и злобе, рассказывали друг другу каким оскорблениям, бесчестию и физическому насилию подвергались в те времена, когда звезда свободы еще не маячила на горизонте и мечтали о наступлении солнечных дней, которые, без сомнения, будут полны тревог (слишком несовершенен наш мир!), но тогда мы будем хотя бы избавлены от семейного тирана. Все оставшееся до ее отъезда время мы продумывали, как продемонстрировать мисс Смедли наши чувства. Под мудрым руководством Эдварда было решено поднять флаг над курятником в тот самый момент, когда пролетка, нагруженная сундуками и мрачным поработителем, двинется вниз по подъездной аллее. Три латунные пушки, спрятанные в зелени живой изгороди, дадут торжествующий залп вслед отступающему врагу. Собакам стоит повязать нарядные ленточки, а вечером, если нам хватит хитрости и притворства, будет небольшой костер и салют из хлопушек, благо общественные средства позволяли устроить подобное увеселение.
Я проснулся от того, что Гарольд пихал меня в бок, и его утренний гимн: «Она уезжает сегодня», – разогнал последний туман сна. Странно, но, услышав пение брата, я не ощутил надлежащего ликования. Более того, пока я одевался, тоскливое, неприятное чувство, которое я не мог объяснить, росло во мне – что-то похожее на физическую боль. Гарольд, очевидно, чувствовал то же самое, потому что повторив свое: «Она уезжает сегодня», которое теперь больше напоминало печальное песнопение, с напряжением заглянул мне в лицо, пытаясь понять, как ему следует себя вести. Но я раздраженно сказал ему поживей помолиться, что он обычно и делал по утрам, и оставить меня в покое. Что означает это унылое чувство? Почему в такой день я ощущаю себя так, словно небеса затянули черные тучи?
Скорей во двор, на солнце. Когда мы нашли Эдварда, он раскачивался на воротах и распевал пастушескую песню, в которой каждое животное появлялось в строгом порядке, по очереди, и издавало свойственное ему блеяние или мычание, а каждый стих начинался двустишьем:
«Ну же, деточки, вперед!
Солнышко гулять зовет!»
Судьбоносный исход, который должен был свершиться сегодня, явно выветрился из его памяти. Я тронул брата за плечо.
– Она уезжает сегодня, – сказал я.
Песенка Эдварда умолкла, как будто кто-то повернул кран и выключил ее.
– Да, она уезжает, – ответил он и слез с ворот.
Мы вернулись в дом, не проронив больше ни слова.
За завтраком мисс Смедли вела себя очень неприятно и неуместно. Первое правило хорошей гувернантки – не допускать лишних сантиментов. Поэтому, когда гувернантка узурпирует прерогативу своих жертв и сама ударяется в слезы, она, таким образом, играет против правил и бьет ниже пояса. Шарлотта тоже плакала, но для нее это было обычным делом. Шарлотта плакала даже, когда свиньям в пятачки вставляли кольца, чтобы они не рыли землю. Ее рыдания вызывали лишь презрение у бунтующих низвергателей тирании. Но когда сам Зевс громовержец отложил молнии в сторону и заревел, мятежники совершенно справедливо почувствовали себя обманутыми: они оказались в фальшивой и неловкой ситуации. Что бы сделали римляне, если бы Ганнибал плакал? История даже не допускает такую возможность. Правила должны строго соблюдаться обоими сторонами. Когда одна сторона играет против правил, другая чувствует себя оскорбленной.
Уроков в то утро, естественно, не было – еще один повод для недовольства. Обстоятельства требовали последней битвы: мы должны были сойтись в поединке из последних сил над расчлененным телом таблицы умножения и расстаться врагами, охваченными злобой и непониманием. Но этого не произошло. Я прогуливался по саду в полном одиночестве и был вынужден сражаться лишь с растущей внутри тоской. Вся эта ситуация казалось мне неправильной – люди, к которым привыкаешь, не могут уезжать. Жизнь должна оставаться такой, какой была всегда. Конечно, что-то неизбежно меняется, например, свиньи, они меняются с тревожной регулярностью. Как говорится в «Последнем слове» Арнольда Мэтью:
«Выстрел грянет – и бабах
Смолкнет все и стихнет страх…»
Так устроено Природой, она предусмотрела быструю последовательность, с которой одно животное сменяет другое. Если ты успел привязаться к свинье, а ее у тебя забрали, можно утешиться, выбрав поросенка из нового помета. Но сейчас речь шла не о чудесном поросенке, а о гувернантке, и в этом вопросе Природа оказалась совершенно бессильна. Не существовало волшебного помета, погружающего в забвение. Все может стать лучше или хуже, но жизнь никогда не будет прежней. Присущий юности консерватизм не нуждался ни в богатстве, ни в бедности, лишь в отсутствии перемен.
Эдвард брел рядом со мной с таким виноватым видом, словно его застигли за воровством варенья.