— Не то слово.

Ухмыляющийся сержант Бьюфорт знает Уоррена только как «Мерфи» благодаря личному знаку на зеленом летном костюме, который ему наугад выдали на базе ВВС Аль-Дафра в Абу-Даби и который Уоррен только теперь сменил на штатское. Ему наплевать, как его называют, лишь бы не номером.

Он движется медленно. «Почему?» — гадает она, но боится выяснить это. Его костлявые ноги, давно не знавшие употребления, но слишком долго подвергавшиеся злоупотреблению, лишились былой силы. Однако, может быть, с каждым шагом в его груди нарастает тревога, какой-нибудь вариант ПТСР, а может, он как на иголках из-за предстоящей встречи с ней, истово уповая, что оба они изменились не слишком сильно…

Он приближается, и она замечает, что штатская одежда чересчур велика для него — джинсы, футболка, куртка-бомбер.

Вот он идет. Ближе. Ближе… «Господи Иисусе, Уоррен! Четыре года! Четыре года. Каким же больным ты выглядишь, мой милый…» Лишь с трудом можно узнать в нем того человека, который помахал ей на прощание с тротуара, сел в такси и пропал без следа. Седой. Бородатый. Сэм невыносима мысль обо всех ужасах, через которые он прошел, издевательствах и извращениях, которые ему пришлось вынести.

Но вот он здесь, несмотря ни на что, снова на американской земле, свободный человек благодаря ее способностям уходить от погони и гению и преданности Джастина вплоть до самопожертвования — действиям, наконец привлекшим внимание высших эшелонов власти к бедственному положению Уоррена. Хотя бы на время. Эрика Куган тоже помогла. Когда ресурсы «Слияния» были запущены на полную мощность — от анализа спутниковых фотоснимков, просеивания интернет-трафика и звонков до применения шпионского ПО, чудом перенесшего их прямиком в национальные компьютерные системы Ирана, — луч прожектора высветил одну-единственную иранскую секретную тюрьму к югу от Исфахана, где содержали неизвестного заключенного с гражданством США. Улучшенная спутниковая фотография тюремного прогулочного двора и тайное подключение к камерам безопасности тюрьмы подтвердили, что заключенный 1205 — действительно Уоррен Крю. С этого момента помощь Берта Уокера смогла реанимировать едва живую политическую инициативу надавить на Иран, чтобы тот признал то, что стало очевидным, так что у Белого дома не осталось иного выбора, как принять предложение о (крайне неравном) обмене заключенными — иранский террорист в обмен на бедного измочаленного Уоррена. Государство наконец сделало то, что могло и должно было сделать в первый же день, — поступило правильно.

Он выглядит постаревшим на десять лет. Может, и больше. А какой не видимый глазу ущерб причинили последние четыре года? То, как разительно изменилась она, глубоко и во многих отношениях, открыв в себе новые грани, внутренние травмы, которые стоили ей массы бедствий по пути, — все это ничто по сравнению с тем, как могли преобразить его пытки, психические и физические. Оба они пережили слишком многое, выдержали слишком много схваток, чтобы прийти к этой встрече неизменными. У каждого из них найдется полдесятка новых граней, о которых оба и не подозревали, о которых не смогут узнать или постичь их по-настоящему. Новые демоны, с которыми каждому предстоит побороться. Например, сможет ли она выразить чувство своей вины в смерти Джастина, преследующее ее наяву что ни час? Как скрыть свое негодование на общество, допускающее, чтобы Сай Бакстер творил что вздумается, а затем оправдывающее его, позволяя выйти сухим из воды? Эта ярость — дитя ярости Джастина — растет в ее душе, а вовсе не убывает. Недопустимо, чтобы жертва Джастина, пытается она телепатически объяснить Уоррену, была принесена напрасно. «Немыслимо. Пожалуй, только ты, милый Уоррен, способен понять это в полной степени. Только ты. Только ты сможешь оценить и поддержать меры, которые я собираюсь предпринять, если отвага меня не покинет. Согласишься ли ты? Потому что я собираюсь просить у тебя разрешения. Что ты скажешь? Как ответишь? После стольких-то лет порознь…»

Сопровождающий останавливается, давая своему подопечному пройти последние несколько шагов в одиночестве, пока наконец — о чудо! — Уоррен не оказывается в ее объятьях, а она в его. Она закрывает глаза, положив голову ему на грудь. Так легче. Благодаря закрытым глазам оба они могут быть где угодно, повсюду сразу. Они даже могут оказаться снова незнакомыми, если пожелают, встречаясь первый раз на вечеринке в доме друга, танцуя под блюз и перестук пластиковых стаканчиков, покачивающихся в подсвеченном бассейне, все говоря и говоря, не в силах наговориться. Или могут находиться в доме у озера в те первые часы, когда занимается дух, когда невозможно разнять объятья. А могут просто быть заурядной парой, стискивающей друг друга в любом аэропорту мира, абстрактной парой, просто двумя людьми, прильнувшими друг к другу. Грудь к груди: его израненное сердце колотится вплотную к ее собственному.

Отстранив Сэм, он устремляет на нее долгий и пристальный взгляд. Чтобы позволить ему это, она убирает упавшую прядь за ухо. И устремляет ответный взгляд на его лицо. Оценивает взглядом урон, нанесенный временем, но еще и то, что ничуть не изменилось, — и вдруг улыбается. И все новое и чуждое растворяется в знакомом, в помнящемся, словно то, что имеет значение — все, что имеет значение, — сходится воедино, и у них двоих снова есть время.

— Ну, — шепчет Сэм сквозь улыбку, сквозь слезы, — что ж ты так задержался?

Они говорят между собой почти всю ночь, пока веки не смежаются сами собой, и бездонное изнеможение увлекает их в сон.

Но перед тем им удается выложить друг другу столько историй, сколько, по их мнению, может вынести другой, нерешительно целуются, оценивают и критически нащупывают изменения друг в друге. Уоррен признается, что чувствует себя стариком. Развалиной. «Не поддающийся ремонту» — выражение, которым он пользуется, описывая себя. У него трясутся конечности. Волосы пересыпаны сединой. Да еще и нервное расстройство. «Да я ли это вообще?» — спрашивает у нее Уоррен. Конечно же, он самый, говорит она ему, осыпая поцелуями, когда Уоррен срывается, захлебываясь рыданиями у нее в объятьях.

Ей же нужно, чтобы он понял ее нынешний душевный настрой, а также мыслительные шаги, которые привели ее сюда…

Сначала было решение сдаться.

После убийства Джастина она скрывалась еще целые сутки, но затем вступила в секретные переговоры с Эрикой Куган, которая заверила Сэм, что ей не причинят вреда. Делать из нее мученицу не пойдет на пользу никому.

Так что «Слияние» с согласия ЦРУ, ФБР и генерального прокурора США смогло предложить ей — в обмен на полное сотрудничество с ее стороны — полный иммунитет в деле, ставшем известным как Датагейт[77]. В обмен на ее молчание о Бакстере, его электронной корреспонденции и секретных сделках с Китаем и Россией ей гарантировали свободу. Джастин Амари, лежащий в могиле, понесет всю ответственность за взлом баз АНБ и кражу, которая, по большому счету, не причинила национальной безопасности видимого ущерба благодаря быстрой работе (и убийственной меткости) правоохранительных органов. Они победили. Они всегда побеждают.

Так что Сэм смогла вернуться к прежней жизни и даже к работе в отделении скорой помощи Бостонской больницы общего профиля, видясь куда чаще с Кейтлин Дэй, как никогда прежде завися от ее советов, ее дружбы, ее безумия, ее ума, ее супа. Кроме того, в обмен на молчание и сотрудничество Сэм высшие эшелоны власти отдали приказы, которые в конечном итоге привели к обнаружению и возвращению Уоррена.

Но Сэм не сказала ему, прежде чем он уснул, что она думает делать дальше.

Она откладывала окончательное решение до поры, когда Уоррен благополучно вернется домой, потому что лишь после его спасения сможет разобраться в себе самой. Но проговорив полночи, растолковав ему как можно лучше собственное умонастроение, знает ли она сама, каким будет ее следующий шаг?

На кухне этого дома, милого дома, наблюдая за облаками, подкрашенными зарей в розовый цвет, Сэм думает: «Если я сделаю то, что считаю своим долгом, я снова стану преступницей. Той, кто совершил тягчайшее преступление. Разыскиваемой всеми. Если я попадусь — а ведь рано или поздно до этого может дойти, разве нет? — цена, которую придется заплатить, будет непомерной. Если я сделаю это, проведу все по плану, если, другими словами, поступлю именно так, как просил Джастин в свое предсмертное мгновение — «решать тебе», — и закончу начатое им, то рискую больше никогда не отыскать дорогу домой».