Моим якорем с тех времен остался ужасный терпкий запах ханки, и стоит заговорить о наркотиках, так сразу же ощущаю его словно наяву. Помню, цыгане варили мак без продыху, а когда в мерзкую бурду добавляли ангидрид[3]… глаза начинало щипать до слез – настолько ядреными были пары. Приготовленную коричневую массу набирали в шприц и кололись сами либо же приберегали для сбыта. Отдельные дозы назывались «ляпки», и фасовали их мы, малолетние ребята, – например, мне на тот момент было всего шесть лет. «Ляпки» раскладывались по киндер-сюрпризам – как вам упаковочка для далеко не детского товара?

Мы торговали прямо около дома: улица, где жили, по-свойски именовалась Ханка-град. Мне давали пакетики (я тогда и не догадывалась, что держу в руках), говорили проворачивать сделку по схеме «сначала деньги – потом товар» и ждали с наживой дома. Некоторые покупатели казались особенно опасными – неудивительно, что хотелось как можно быстрее от них отделаться. Бывало даже, что я вовсе отдавала «киндеры» задаром и бежала прочь. Естественно, дома за это попадало знатно, но что я могла сделать? Не хватало еще сносить побои не только от отчима, но и от случайных людей на улице.

Все вырученные деньги пересчитывались, как правило, ночью. Достаток ощущался. Как таковых карманных денег мне не давали, но доступ к пачкам купюр у меня был всегда. Они хранились в спальне, и в общем-то я могла провернуть все так, чтобы никто не заподозрил пропажи. Другой вопрос: на что было тратить все эти деньги? Я не училась в школе, не общалась с ровесниками. У меня напрочь отсутствовали потребности обычного ребенка – я банально не знала, какие игрушки можно или нужно хотеть. Элементарное детское любопытство во мне тоже было убито (я ни разу не заглянула внутрь пакетиков, которые несла на продажу). Как и страх попасться за незаконный промысел. Никто из нас сильно не волновался по поводу арестов или тюрьмы: среди гостей на наших застольях, организованных для покупателей, присутствовали местные власти. Так что в этом плане все было схвачено.

Помню, как-то раз Иван попросил принести ему воды. Я все исполнила, только стакан громко поставила на тумбочку и зацепила им один из приборов (отчим как раз только пообедал). Он звонко упал на пол, я наклонилась поднять и почувствовала, как что-то острое протаранило шею. Доля секунды, и я резко выпрямилась с уже торчащей из горла столовой вилкой. Меня парализовал шок, не помню даже, сказал ли что-то на это Иван, только мама молниеносно подлетела и заорала: «Это что такое?! Может, еще и нож воткнуть?» Вилку она быстро выдернула, и на этом все: ни скорой, ни врачей – мама просто отвела меня на кухню и самостоятельно перевязала рану. Я глупо уставилась на нее в ожидании сама не знаю чего, а она только окинула взглядом, мол: «Чего тебе? Иди к себе в комнату». Вот, собственно, так все ситуации и решались. Даже сложно сказать, что в этом всем менее трагично: шрамы из четырех дырочек на шее или на сердце, как напоминание о жестоком обращении в детстве.

Брат отчима, Коля, к слову, был не лучше. Его вид всегда вызывал у меня отвращение: нелепая шляпа, малиновый пиджак и черный кожаный плащ. Все это стирала и гладила ему мама, хоть и жил он отдельно от нас и, как и все остальные, ничего не делал. Зато мог избить меня просто так. Бывало, хватал во дворе за руки, раскручивал, а потом резко отпускал, и я кубарем летела на асфальт. Плюс один шрам в копилку, только уже на лбу. Но самое-самое страшное, непостижимое до сих пор для моего сознания – это моменты, когда мой «дядя» напивался или закидывался наркотой, заходил ко мне в комнату с пистолетом в руках и приставлял дуло ко лбу. Прямо в упор. Я до боли зажмуривалась и слышала только, как сердце бешено бьется где-то в глотке. В такие моменты ничего не оставалось, кроме как молить Бога о спасении, о прощении, о пощаде – да о чем угодно, лишь бы пуля не застряла в задней стенке моего черепа. И тогда холостая дробь выстрелов устремлялась прямо в потолок. Такая неординарная «методика воспитания» раз от разу практиковалась, скорее всего, для прививания мне «ценности жизни», иначе… я никак не могу объяснить, почему стала жертвой клинического психопата. Ведь еще секунда, и я бы встретилась лицом к лицу со смертью, а вы не держали бы эту книгу в руках.

В итоге брат отчима умер значительно раньше меня. А жаль. Потому что будь он сейчас в живых… я попросила бы его сесть рядом, показала бы ему фотографии себя маленькой и сказала бы: «Посмотри. Посмотри на нее. За что ты бил эту невинную малышку? За что приставлял дуло пистолета к ее лбу? Что плохого она тебе сделала?» При этом важно понимать, что дядя Коля был авторитетом, уважаемым человеком. Он жил «по понятиям», мнил себя носителем высокой морали. Благодаря принципам, которых придерживался, заработал отличную репутацию и расположение. Но какой, скажите мне, нормальный человек станет бить ребенка? Дико, не правда ли?

Как на многое с возрастом у меня открылись глаза… В частности, на то, чтобы научиться безошибочно определять кто есть кто, нутром считывать истинное лицо человека, а не фасадные расписные маски. Само собой, ребенком я этого не умела, не доверяла ощущениям, не понимала, что на самом деле значат авторитетность и уважение.

Хотя, надо сказать, уже в пору знакомства с Иваном откуда-то из глубины раздавалось: «Не верь ему: этот человек обязательно сделает какую-то гадость тебе в будущем!» Он сразу прозвал меня Ноной. До сих пор неизвестна история появления этой клички, но знаю точно: это был кто-то из его прежней жизни. Скорее всего, эта Нона была умственно отсталая или недоразвитая, потому что, называя меня так, он в первую очередь ссылался на «редкостную тупость». Качества жестокости и подлости в той или иной мере ощущались в нем с самого начала, хоть мама и пыталась уверить меня в обратном. Не зря же во время отсидки в тюрьме он носил красную повязку – знак нечестного человека. По этой причине его не уважал собственный брат. Их конфликты и неприкрытая враждебность друг к другу часто доходили до драк, а однажды и вовсе до пожара. Мы тогда вчетвером (я, мама, отчим и Саша) съехали из того общего большого дома и отдельно снимали другой, прямо по соседству. Помню, как посреди ночи проснулась из-за едкого запаха гари в носу, разъедавшего легкие изнутри. Сразу стало понятно, что это не газ, который кто-то из нас по ошибке забыл выключить. Буквально только открыла глаза, а вокруг вовсю бушевали языки пламени: горели все двери и окна – бежать было некуда. Дом еще к тому же был высокий-высокий, и нам пришлось прыгать прямо сквозь пылающие оконные рамы. Первым выпрыгнул отчим – он ловил нас.

Вот так мы и жили в череде беспросветных несчастий. Однажды Иван прибавил нам еще одно: в лучших традициях своей дебоширской натуры он где-то в чем-то накосячил, и его начали искать афганцы. Подробностей мы не знали, но вынуждены были срочно уезжать из Кургана подальше – вчетвером мы бежали в Свердловскую область, небольшой город Богданович. По цыганским обычаям я должна была остаться в доме с другими детьми – так и вышло, но только на первое время, пока родители с братом не устроились на новом месте. Позже мама приехала за мной и забрала, по большей части, наверное, из-за того, что маленькому Саше нужна была нянька: кормить, одевать, гулять с ним, укладывать спать.

Всякий раз, когда я жаловалась маме на Ивана и просила ее уйти, она на все это махала рукой, тяжело вздыхала и говорила: «Ты росла пускай и не с родным отцом, но все же. Я не хочу лишать Сашу полноценной семьи». Единственный весомый аргумент на постоянные мольбы покинуть то страшное место, но было ясно: даже если она чудом решится уйти – Иван ее не отпустит. Помню, как я была доведена до крайней точки отчаяния, когда стала проситься отослать меня обратно в Казахстан к папе…

Рад ли был сам Саша такому исходу? Вряд ли. Так называемый отец в семье формально был, но любовь мой брат получал исключительно материнскую: она доставалась ему вся и без остатка. Наверное, в этом я ему даже завидовала, ведь меня лишили такого счастья.

Но это мелочи в сравнении с самой насущной проблемой, которой оставался Иван собственной персоной. Он жил с нами и все так же употреблял.

Как только у отчима начиналась ломка, тут же посылал маму за дозой, и та выкручивалась как могла, лишь бы угодить ему. Денег практически не было, и мама ко всему прочему торговала вареным сахаром, выдавая его за натуральный пчелиный мед.

Однажды мамы не было дома, и Иван привел свою любовницу к нам, и когда та опьянела настолько, что уснула, он… Слава богу, только что не домогался и не насиловал, как часто бывает вдобавок, но со всей одури колотил. Ни слезы, ни мольбы сжалиться не умеряли его беспричинный пыл – мне оставалось только молить Бога, чтобы все это поскорее закончилось. Как-то было еще, что он меня ремнем с бляшкой отхлестал по спине до такой степени, что от болевого шока я потеряла сознание. Проснулась уже утром, когда мама вернулась домой и отдирала от спины присохшую к кровавому месиву футболку. Или открывал окно пятого этажа и держал, грозясь отпустить, и я понимала, что он способен на это, только за что?! А как-то со сломанной в домашней потасовке рукой я долго пролежала в больнице…

Анализируя ужасные события моего детства, задумываюсь: чувствовала ли я себя хоть когда-нибудь в безопасности? Отчим постоянно поднимал на нас с матерью руку, изменял, возвращался среди ночи пьяным в стельку. А мама ведь переживала о нем, заботилась, раздевала, аккуратно вешала одежду в шкаф, укладывала спать. Но почему? Почему мне нужно было терпеть побои и унижения, переживать синяки, ссадины и сотрясение мозга? Почему Иван так возненавидел маленькую девочку, за которую заступалась его мать, женщина в годах, которую я с любовью называла бабушкой? Или мой дедушка, которого я выбрала своим папой, кто никогда слова плохого мне не сказал и сумел принять как родную?

Особенно когда я видела, как Иван издевается над мамой, в порыве гнева бьет по голове сковородкой, что она скатывается по стене и падает в обморок. Часто могла даже промелькнуть мысль: «Все, мамы больше нет». После такого он закуривал сигарету, так сказать, расслаблялся, успокаивался и ложился спать. А я пряталась под кроватью, выходила только, когда переставало пахнуть сигаретами, брала на кухне нож и подходила вплотную. Тряслась от страха и ужаса, от усталости и отчаяния, плакала, а нож нависал над мирно сопящим тираном. И в полуобморочном бесчувствии возвращалась к себе, понимая, что сделать этого не смогу.

Редкими вспышками мне виднелась его доброта. Казалось, что в глубине души живет его настоящее милосердное «Я», как у человека с поистине добрым сердцем и нежным взглядом, но раз за разом, побои за побоями понимала, что ошибалась. Можно ли это списать на детскую наивность или веру в лучшее в каждом из нас? Не знаю, но факт остается фактом. Приступы кратковременной доброты случались исключительно под наркотиками, все остальное время он желал мне смерти и драл волосы на голове.