Каждому жанру – опере, балету, оперетте, стихам, трагедии, – каждому жанру в театре, кино, на телевидении, радио требуется своя, только ему присущая естественность («соответствие предмета самому себе»).
Однажды на вопрос корреспондента «Что более всего вы цените в человеке?» я, не задумываясь, ответила: «Талант» (Смоктуновский при мне ответил на этот вопрос: «Доброту»). Сейчас я больше всего ценю в человеке естественность, потому что знаю, что это самое трудное в жизни и в искусстве, это требует большой практики, постепенности, длительной привычки, образования, вкуса, внутреннего такта, воспитания, таланта.
Для актера значение естественности можно перевести так:
1. Актер естествен, если его игра соответствует жизненной роли персонажа, если он не выбивается из общего рисунка спектакля или фильма и если его игра соответствует современной актерской школе. И наоборот, актер играет неестественно, если его исполнение соответствует скорее его жизненной роли, а не тому, кого он изображает; если он допускает психологическую «отсебятину»; если он не слышит мелодии всего спектакля, или музыкальной партии своего партнера, или общей музыки всего театра. Если он упрямо остается только самим собой.
2. Актер может все хорошо понимать, знать все про свою роль, общий замысел, но он будет неестествен, если не прислушивается к интуиции, если не слышит требований Природы и Красоты, то есть Гармонии.
А при моей любви к формулировкам я бы сказала, что естественность и в искусстве, и в жизни – это обостренный артистизм.
Парадокс Оскара Уайльда, что уже сама по себе естественность представляет собою одну из самых трудных ролей, мне очень нравится, и я бы тоже так сказала, если бы умела говорить парадоксами…
Особое ощущение красоты и правды и восприятие их как необходимой жизненной реальности и высочайшей ценности в природе, в людях, в чувствах, в мыслях. Естественность – это ощущение гармонии внутри себя и в Космосе. Это восприятие себя как частицы мироздания, где все закономерно и гармонично. Задача человека – не нарушать этой великой гармонии. Это особое ощущение космической пульсации и ритма. Эти космические ритмы нам через искусство передают великая музыка и великая поэзия.
Трудно быть естественным в проявлении своих чувств. Актеру трудно вдвойне, потому что он изображает не только чувства того человека, которого он играет, но и расширяет и обобщает эти чувства художественной формой.
Очень легко нарушить гармонию, а следовательно, и перестать быть естественным на сцене, играя роли в поэтической драматургии. Например, я играю «Федру» Цветаевой. Мало того, что я должна верно передавать чувства самой Федры, быть с этими чувствами созвучной сегодняшнему дню, я еще должна точно передать ритм и музыку цветаевской поэзии. Я оплакиваю Ипполита: «Ипполит, Ипполит, болит…» – я, предположим, адекватна чувству, и у меня льются настоящие слезы, которые вызывают такое же чувство у зрителей, но если бы я в своей декламации произнесла бы на четверть тона выше или ниже, чем этого требует мое чувство гармонии в данный момент, то слова звучали бы фальшиво и разрушили бы и то правильное чувство, которое у меня возникло в душе. Звуки речи в этом монологе подчинены некоему закону единства, гармонии, ведь, создавая их, Цветаева тоже была подчинена определенному внутреннему ритму и чувству, и именно так, а не иначе ее ощущение гармонии разместило эти слова в строчки. Говорят, что вдохновение – это созвучие вибраций. Цветаева писала свою «Федру» с этим чувством. И я, актриса, должна быть на сцене и Федрой, и Цветаевой, оставаясь самой собой.
На этой способности актеров заражаться и заражать чувствами других людей и основано театральное искусство.
А ощущение гармонии и естественности – непреложный факт театра.
–
– Кто-то из великих актеров МХАТа прекрасно отличил среднего актера от хорошего: средний актер реплику «Я люблю тебя» произносит со всем пылом и темпераментом, на которые способен. А хороший актер, прежде чем это сказать, посмотрит, как его возлюбленная сегодня выглядит, да какая у нее сегодня прическа, да какое настроение, и так истомит зал, что публика сама за него сыграет, а актеру только останется тихим голосом произнести: «Я люблю тебя».
Мне нравится, когда актеры «мастерят», когда идет хорошая импровизация, когда не видно актерского «потолка» и актеры играют как бы «не всерьез», когда есть легкое соревнование на сцене, а на экране – предельное самовыявление, как у Шукшина в «Калине красной», например.
Никогда не любила слез на сцене. Актеру очень легко в этих слезах «утонуть», то есть потерять контроль над выстраиваемым образом. Вызвать настоящие слезы нетрудно, трудно ими владеть, не впасть в истерику, сохранить четкую артикуляцию и т. п. И потом, совершенно необязательно рыдать самому, чтобы заставить рыдать зрителя. Я помню, как я обливалась слезами, сидя в первом ряду на «Мамаше Кураж», когда играла Юдифь Глизер, играла она «сухо», без слезливых эмоций. Хотя есть актеры, которые слезами злоупотребляют, но их игра, как правило меня не трогает.
Возникновение, начало слез выгодно для кино. В театре лучше играть конец, последствия слез…
Плохой хороший человек…
Я заметила, что почти все люди, которые живут внутренне насыщенной жизнью, замкнуты в себе, чуждаются общения с внешним миром и, как правило, неинтересные собеседники. Особенно при первом, поверхностном знакомстве. Чтобы не прослыть совсем уж нелюдимыми, они всегда держат «про запас» готовый набор рассказов, фраз, шуток. Но все это мало касается их сущности. Раскрываются они редко и только среди своих. В то время как обычный человек ищет подтверждения собственным мыслям, словам и поступкам в общении с другими, то есть вне себя, талантливый человек, как правило, имеет критерий истинности в себе самом и не нуждается во внешних подтверждениях собственных выводов: «Ты сам свой высший суд…»
Труднее всего и мучительнее самому человеку от своего таланта. Талант – это дар для других, а для носителя таланта это наказание. Жить рядом с талантливым человеком очень трудно. Два таланта, как водится, не уживаются. Взаимоотталкиваются. Эту мысль, кстати, я хотела сыграть в фильме Конрада Вольфа «Гойя» в роли герцогини Альбы, которая для меня была, безусловно, талантливым человеком. В силу особенностей времени и ее происхождения ее талант не оставил результатов в искусстве, однако она сумела разжечь костер творчества в Гойе. Он был прекрасным придворным портретистом, но как кремень о камень высекает искру, так после встречи и разрыва с Альбой Гойя пошел по другому творческому пути. И возникли его гениальные чудовища – «капричос».