– Надумала? – На лице Вадима мелькнула улыбка победителя.
Настя остановилась в двух метрах:
– И с какой только радости я тебе верю?
– Я же объяснил, у тебя и у меня – одна узенькая дорожка. Мы нужны друг другу.
– Не знаю, на фиг ты мне нужен, но я, кажется, еду.
– Знаешь, я почему-то в этом не сомневался.
– Потому что ты больной, – вздохнула Настя, – просто больной.
– Если б я сомневался, я б тебя убил, любовь моя, просто убил.
Они поймали тачку и покатили к Витебскому Вокзалу.
16
4 декабря, 1991.
За ночь, проведенную в поезде Ленинград – Таллинн, Вадим не сомкнул глаз. Он смотрел на спавшую Настю и думал о том, что только любовь в этом непредсказуемом мире имеет реальную силу и что даже во сне вокруг лица его подснежника с русыми лепестками живет едва уловимая матовая дымка – собственность немногих близоруких созданий прекрасного пола в нежном возрасте, сохраняющая рассеянное очарование девства. В этой дымке были заколдованы потертые джинсы, потресканные кроссовки и лохматый свитер, который Насте связала мать на пятнадцатилетие и в котором она была, когда он впервые ее увидел; от нее веяло теплым домом возле спящего под снегом синеглавого собора, белыми подушками из хрустальной комнаты невесты, толстыми тетрадями с ее стола и даже усердным Гошей – черепашкой Насти, – часами подпирающего дверь ее комнаты…
На земле лишь три стихии позволяют смотреть на себя бесконечно долго: огонь, вода и небо. И вот, когда к ним примыкает четвертая – представитель рода человеческого – ты уже расписался в любви. Той ночью Вадим видел Настю такой, какой ее видел Создатель: не от человеков – от стихии. А в стихию либо с головой, либо не ногой: в небе человек растворится, в воде захлебнется, в огне сгорит…
Он понял, что никогда раньше не смотрел столь долго – ни на кого. Его цветок возродился из небытия, и цена ему была вечность.
Таллинн встретив их легким морозом, полным безветрием и тишиной. Перед тем, как кинуть якорь в гостинице, Вадим полтора часа водил Настю по городу. После спертого воздуха вагона колючий аромат эстонской столицы действовал как газированная вода, а немая утренняя благодать глушила звуки подошв на мостовых из старинного камня до шепота, словно ты во дворе своего дома. Не искушая провидение, Вадим старательно огибал стороной все знакомые места и закоулки: навестить отцовскую квартиру или Пеликан и наткнуться там на незнакомых людей означало положить конец празднику. Настя казалась вполне счастливой и довольной тем, что согласилась на эту необычную поездку.
Они неторопливо бродили по лабиринтам эстонских улиц, заглядывали в магазины и покупали разные безделушки. Они сидели в маленьком кафе, ели пирожное – одно большое пирожное на двоих, – смеялись и смотрели через окно, как серое утро уступает территорию дневному свету, как восходит из красной колыбели холодный солнечный диск, как желтый цвет вытесняет из кривых улочек длинные, острые тени домов и до ослепительного блеска шлифует высокие шпили местных соборов.
Наконец, они облюбовали двухэтажную гостиницу на Тоомкооли, где роль портье выполнял хозяин, а в фойе мило стояла разукрашенная елка. Под этой елкой расположились несколько смешных гномов из пенопласта. Повсюду висели разноцветные надувные шары. Эстония заблаговременно готовилась к Рождеству.
Настя перебросилась несколькими любезностями с портье, Вадим заплатил за две недели вперед, взял ключ от двухкомнатного номера на втором этаже, и они поднялись наверх.
Не снимая куртки, Настя упала на кровать и в блаженстве раскинула руки:
– Тут классно.