В XIX веке
При этом речь шла не о каких-то воинственных дикарях. Переселить нужно было пять так называемых цивилизованных племён — чироки, чикасо, чокто, криков и семинолов, чей образ жизни к тому времени был вполне сопоставим с образом жизни «бледнолицых». Известный чешский этнограф, профессор Карлова университета Мирослав Стингл так описывал их достижения: «Чироки открывают собственные школы, их поля возделываются лучше, чем поля европейских поселенцев. Более того, племя быстро развивается не только экономически, но и в культурном отношении. Из его рядов выходит несколько выдающихся деятелей культуры. В числе их был и создатель чирокского алфавита Секвойя. В результате длительного общения с белыми Секвойя пришёл к выводу, что основой могущества и силы европейской цивилизации является письменность. И этот высокоодарённый индейский просветитель разработал чирокское силлабическое (слоговое) письмо…. В 1828 году начала выходить первая чирокско-английская газета “Чирокский Феникс”, а затем и другие издания, печатавшиеся уже только по-чирокски, — “Чироки мессенджер” (1844), “Чирокский альманах” и т.д. Чироки первыми среди североамериканских индейцев составили собственную конституцию и заменили старые племенные советы выборным двухпалатным парламентом!»[218]
Добавим, что чироки приняли христианство. Их правитель, носивший имя Джон Росс, хорошо образованный метис с шотландско-индейскими корнями, в утро депортации возносил молитвы Христу. Между тем американская пресса всё равно настаивала на отчуждённости индейцев от «белой Америки» и категорической невозможности общежития c ними. Президент Эндрю Джексон, главный лоббист Закона о переселении, уверял, что совершается акт величайшего гуманизма, который отвечает интересам индейцев, ведь он сохранит их культуру и обычаи в неприкосновенности. Обращаясь к аборигенам, хозяин Овального кабинета говорил:
«Друзья мои, обстоятельства не позволяют вам процветать в условиях цивилизованного сообщества. Есть только одно средство, к которому вы можете прибегнуть: это перебраться на Запад. И чем раньше вы это сделаете, тем быстрее вы сможете встать на путь развития и изобилия»[219].
В свете сказанного выше о положении дел на землях чироки слова Джексона выглядят образчиком изощрённого лицемерия. Особый цинизм ситуации состоял в том, что Закон о переселении не обязывал индейцев уезжать; те, кто хотел, могли остаться. Но реальная политика чиновников состояла в том, чтобы подтолкнуть к отъезду всеми возможными способами, не брезгуя ничем. В 1838 году, несмотря на несогласие индейцев, выраженное в петиции, содержащей более 15 тысяч подписей, и публичное осуждение этого акта знаменитым поэтом Ральфом Уолдо Эмерсоном, на основании сомнительного документа, который подписала горстка отступников, не имевших на то никаких прав и полномочий, американская армия насильственно изгнала племя на территорию Дикого Запада. Участник высылки, рядовой 2-го полка 2-й бригады горной пехоты Джон Г. Барнетт, так вспоминал те события:
«Беззащитных людей выволакивали из их домов и штыками загоняли на сборные пункты. На моих глазах октябрьским утром под ледяным дождём их как стадо овец погрузили в шестьсот сорок пять фургонов и отправили на запад…
Многие из этих несчастных не имели ни одеял, ни тёплой одежды, ни даже обуви на ногах. Такими их выгнали из домов. Семнадцатого ноября мы попали в бурю с градом и мокрым снегом при минусовой температуре, и до самого окончания нашего путешествия, 26 марта 1839 г., условия существования индейцев были просто кошмарными. Им приходилось спать в фургонах или прямо на земле без огня. Дорога в изгнание стала для них дорогой смерти. Я помню, как только в одну ночь двадцать два человека погибло от пневмонии, усталости, унижения. Среди них была и жена вождя Росса, настоящая красавица. Эта благородная женщина отдала своё единственное одеяло больному ребёнку и осталась под дождём на ледяном ветру безо всякой защиты. Через несколько часов она умерла от воспаления лёгких»[220].
На этом пути чироки потеряли 4000 человек, то есть примерно двадцать процентов или даже четверть своего народа[221]. «Тропой слёз» проследовали и остальные «цивилизованные» племена. Дольше всего сопротивлялись воинственные семинолы. Их нежелание покидать родной дом привело к войне — индейское сопротивление возглавлял вождь Оцеола, широко известный по роману Томаса Майн Рида[222]. Но в конце концов он был пойман и умер в заточении, а его соратники уничтожены или загнаны в лесные чащи. Бывшие индейские земли заняли белые переселенцы.
Интересно, что ровно те же концепты звучали и при захвате мексиканских территорий в 1846–1848 годах. Так, к примеру, Hartford Times писала, «что война (с мексиканцами) неизбежна, поскольку сами небеса призывают американцев спасти эту землю (Калифорнию) из рук недостойных и передать в руки людей, которые знают, как повиноваться воле небес»[223].
Таким образом, в ходе освоения Америки колонизаторы выработали важный идеологический инструментарий захвата чужих земель. Суть его сводилась к следующему:
Очень похожие концепты были выдвинуты нацистами накануне и в ходе нападения на СССР. Однако в нацистской Германии они облекались не только в форму эмоциональных газетных статей; их обоснование состоялось в рамках новой науки, получившей название «геополитика». Этот термин, впервые употреблённый шведским учёным Рудольфом Челленом[224], ввёл в широкий оборот Карл Хаусхофер. Хотя его отношения с Гитлером не стали близкими, но покровительство Гесса сделало географа заметной фигурой в нацистском научном мире. Развивая идеи своего предшественника Ратцеля, Хаусхофер наукообразно и на большую аудиторию доказывал, что существование малых государств рядом с большими это нонсенс и вполне естественно, если крупная держава поглотит их. С точки зрения геополитики территориям Чехословакии и Польши логично находиться в составе Германского рейха[225]. Все эти заявления, оформленные в том числе и в научных публикациях, облагораживали нацистский экспансионизм и придавали ему вид неизбежности[226].
Помимо Ратцеля на Хаусхофера оказал сильное влияние британский мыслитель Хэлфорд Джон Маккиндер[227]. Согласно его выводам, в мире назревает противоборство морских и континентальных держав. Инициатива находится на стороне англичан и американцев, владеющих мощными флотами и контролирующими морские коммуникации. Противостоять им может только евразийский союз, сформированный по оси Берлин — Москва — Токио. Если Англия или США не хотят проиграть, согласно Маккиндеру, они должны всячески препятствовать созданию такого союза. Хаусхофер охотно принял эту модель с той лишь разницей, что он стоял на страже германских интересов и начал обосновывать необходимость германо-советско-японского альянса. Он писал: «Из эпохи расцвета викторианской мировой империи снова доносится предостерегающий голос… Гомера Ли[228] — автора знаменитой книги о мировых делах англосаксов. В этой книге относительно мнимого расцвета Британской мировой империи можно прочитать, что тот день, когда Германия, Россия и Япония объединятся, будет днём, определяющим судьбу англоязычной мировой державы, гибелью богов. Через всю эпоху процветания Британской империи проходит этот жуткий страх перед единственной в своём роде связью, вызывающей ощущение, что силы блокады и изоляции — эти поразительно управляемые искусства, каковыми мастерски владела ещё средневековая Венеция, могли быть обречены на провал в противостоянии с крупным образованием»[229]. Правда, Москве Хаусхофер отводил роль второго плана, утверждая, что она должна полностью отказаться от активной политики в Восточной Европе и повернуться лицом к Азии. Тем не менее в его построениях Россия фигурировала как «младший», но всё же независимый союзник рейха.
Гитлер, однако, переосмысливал эту концепцию по-своему. Принимая идею континентального господства, он считал предпочтительным не договариваться с Россией, а просто завоевать её территорию и присвоить её ресурсы. В пользу этого говорили его расовые предубеждения и антипатия к большевизму, а реверсом этих гитлеровских установок была надежда договориться о разделе сфер влияния с расово и политически родственной Англией. Впрочем, при всей разнице взглядов фюрера и Хаусхофера, и нацистские бонзы, и их приближённые геополитики указывали Германии путь на Восток.
Хотя в Третьем рейхе не появилось устойчивой формулы, которая напоминала бы эффектный американский лозунг Manifest Destiny, категория «судьбы» или «провидения» была крайне характерна для риторики нацистов и лично для Гитлера. В «Майн кампф» будущий фюрер, рассуждая о планах обрести земли на Востоке, ссылался именно на волю высших сил.
«Сама судьба указует нам перстом, — писал он.— Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось её государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства»[230].
Для обоснования агрессивных планов Гитлер даже использовал категорию «божественности». Это определённо роднит его взгляды с пуританской религиозной этикой, хотя фюрер и воспроизводил её в образах модерна, на социал-дарвинистском фундаменте. Согласно ему, замысел природы способствует неограниченному деторождению, и лишь потом в ситуации естественного отбора выживают самые лучшие и сильные особи. Люди же ограничивают деторождение и затем «болезненно» борются за выживание каждого (даже самого слабого) родившегося. «Такая поправка к Божественным Предначертаниям, полагал Гитлер, кажется человеку очень мудрой и во всяком случае гуманной, и человек радуется, что он, так сказать, перехитрил природу…»[231] На деле же, по мысли автора «Майн кампф», эти действия уменьшают не только количество представителей своего вида, но и их качество. Из этого прямо следует, что божественный замысел в ином: увеличивать популяцию сильных и не стремиться к выживанию слабых[232]. Эта идеологическая заготовка, предложенная молодым Гитлером, была в ходе национал-социалистической практики распространена на целые народы: гитлеровцы пытались способствовать увеличению числа «сильных и лучших», то есть арийцев, и совершенно не считали себя обязанными бороться за жизнь всех прочих; напротив, обрекали их на смерть.
Интересно, что подобному провиденциализму фюрер оставался верен и гораздо позже. Так, выступая перед выпускниками военных училищ 18 декабря 1940 года (заметим: в день подписания плана «Барбаросса»), он по-прежнему утверждал, что ограничение рождаемости не для немцев, ссылаясь на высшие силы:
«Есть и другой путь. Это естественный путь, и он угоден Провидению: человек должен приспособить жизненное пространство к численности своего народа. Другими словами, он должен принять участие в борьбе за землю…»[233] Народ, проигравший это сражение, заключал лидер нацистов, «должен будет уйти»[234].
Риторика «предначертания судьбы» грядущей войны за пространство была характерна и для других нацистов. Даже Отто Штрассер — оппонент Гитлера внутри НСДАП и будущий эмигрант — в своей работе «14 тезисов о германской революции» писал: «Германская революция отказывается править другими народами и эксплуатировать их. Она хочет не больше и не меньше, чем достаточное жизненное пространство для молодой германской нации, и поскольку осуществление этого самого естественного права на жизнь вступает в конфликт с тем же правом других стран и народов, то германская революция считает, что война — это воля судьбы»[235].
Верным адептом фюрера был экономист Рихард-Вальтер Дарре, который много писал о неизбежности и законности завоеваний на Востоке. Излюбленный лозунг нацистского активиста, в итоге занявшего пост министра сельского хозяйства — «Кровь и почва». Этот слоган прочно вошёл в идеологический арсенал гитлеровского национал-социализма. Дарре развивал мысль, что главным хранителем немецкого духа и традиций является именно крестьянство. Кроме того, сельские семьи всегда многочисленнее городских. Соответственно, поддержка фермеров, то есть «почвы», означает укрепление «крови», то есть увеличение идейно и расово здорового населения. Но его рост в свою очередь требует новой «почвы», жизненного пространства, где можно будет расселить новых немцев. Между тем, восклицал Дарре, «cегодня мы “люди без пространства”. Поэтому у нас нет гармонии, а есть только разногласия: у нас слишком мало места»[236]. Он сурово порицал тех, кто боится говорить о «восточной проблеме», и решительно высказывался за то, чтобы положить конец этому молчанию. Выход, согласно нацистскому теоретику, был только один: биться за землю с Востоком и одержать абсолютную победу. «Идея крови и почвы, — публично заявлял Дарре, — даёт нам право забрать столько восточной земли, сколько необходимо для достижения гармонии между телом нашего народа и геополитическим пространством»[237].