Последнее очень важно. Великая французская революция c её эгалитарным началом стала толчком не только к развитию глобальной конспирологии, но и к распространению расовых теорий. Европейский расизм нового времени во многом был болезненной реакцией феодальной аристократии на утрату своего положения в обществе. Не случайно в среде французских роялистов-эмигрантов большую популярность приобрела «теория завоевания» графа Анри де Буленвилье, который вывел её ещё в начале XVIII века. Согласно ей, правящий класс Франции составляли потомки германцев, а низшие классы происходили от покорённых галлов. Соответственно, революция 1789 года трактовалась свергнутой знатью как бунт иноплеменных рабов против германской расы. Бежавшие от народного гнева дворяне искали поддержки у аристократии других государств, которая, как им тогда казалось, была родственна им не только по духу, но и по крови.
Связь расистской философии с демократизацией общества хорошо заметна на примере революционных событий в России. Знаменитый русский писатель Иван Бунин писал в 1918 году: «Сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая….»[291]
Часть правой русской эмиграции, подобно Бунину, видела в крестьянах белоглазую чудь, то есть чужую им расу, и точно так же, как некогда французские роялисты, ждала поддержки от родственных ей германцев. Так, бывший депутат Государственной Думы, известный антисемит и черносотенец Николай Марков-Второй, осевший в гитлеровской Германии, говорил: «Русский есть не только славянин, но славянин с примесью немца; и только при наличии этого сочетания выявляется вся чистота русского характера»[292].
Это заявление вызвало гневную отповедь Антона Деникина, который понимал, какую роковую роль могут сыграть подобные заявления в судьбе России. «Итак, — с горькой иронией писал белый генерал в 1938 году, — во имя освобождения России нашествие на неё двунадесяти языков и…. принудительная расовая примесь немца. Дальше этого, в холопском усердии, идти некуда»[293].
Нацисты же, наоборот, могли только аплодировать заявлениям Маркова-Второго и ему подобных: этот концепт давал им возможность использовать правых эмигрантов в своих целях и одновременно пестовать славянофобию. Впоследствии идея о существовании в толще малоценной русской массы людей с нордической кровью позволит формировать из местных жителей соединения СС — разумеется, с практической целью: уничтожать их руками «низшие расы».
В XIX веке размышления де Буленвилье позабылись, так как после поражения Наполеона полной реставрации не произошло. Историки-интеллектуалы обдумывали новые теории, объясняющие крах аристократии времён Людовика XVI. Одну из них в 1853 году предложил французский писатель и философ Жозеф Артюр де Гобино в труде под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас»[294].
Гобино появился на свет 14 июля 1816 года, в день взятия Бастилии, что было для него постоянным источником раздражения. Мировидение писателя формировалось под воздействием жизненных перипетий его отца Луи Гобино, который в революционное лихолетье сохранял верность Бурбонам. Когда же свергнутая династия вернулась на престол, пострадавший за неё роялист не получил ни высоких чинов, ни наград. Уныние, владевшее родителем, передалось потомку, который избрал для себя стезю журналиста.
В Париже он познакомился с Алексисом де Токвилем, выдающимся французским государственным деятелем, более всего знаменитым благодаря трактату «Демократия в Америке». Токвиль был глашатаем постепенного движения к народовластию и одним из пропагандистов идеи американской исключительности, которую он связывал с политическим режимом, но не с расовым превосходством. Гобино пришёл к совершенно иным выводам. Его идеалом оставалась дореволюционная монархия, а демократию он рассматривал именно как результат вырождения и упадка. Несмотря на эту разницу в оценках, Гобино стал секретарем Токвиля, когда тот занял пост министра иностранных дел, и в дальнейшем более тридцати лет — довольно неискренне — служил французскому государству на второстепенных постах. В оценке французской политики его отличали неизменный пессимизм и тоска по ушедшим временам, когда хозяином жизни была старая аристократия. К ней Гобино, строго говоря, сам не относился: известно, что различные члены его семьи из соображений престижа провозглашали себя принадлежащими к благородному сословию, и философ в конце концов поступил по заветам предков: «Жозеф Артюр совершенно не колебался, принимая приятный самообман, будто он из французского дворянства и, в конце концов, после смерти дяди в 1855 г. присвоил себе титул “граф”, который с этого времени ассоциировался с ним»[295]. Возможно, речь шла о потребности получить психологическую опору, которая позволила бы компенсировать неудовлетворенность амбиций в реальной жизни.
Эти переживания без сомнений оказали влияние на его главный труд. Как отмечала Ханна Арендт, «он был вынужден объяснять, почему лучшие люди, дворяне, не могли даже надеяться вернуть себе своё прежнее положение. Шаг за шагом он приравнял падение своей касты к падению Франции, потом — западной цивилизации, а затем — и всего человечества. Таким образом, он пришёл к открытию…. о том, что падение цивилизаций происходит из-за вырождения расы, а раса загнивает из-за смешения кровей»[296].
Согласно Гобино, в мире существуют три расы: белая, жёлтая и чёрная. Две последние менее способны к созиданию и творчеству, вторжение их крови в тела белых уже привело к невиданному упадку, наблюдаемому по всей Европе и в США. Дальнейшее развитие идей свободы, равенства и братства поспособствует расширению интервенции негодной крови и в итоге разрушит человеческую цивилизацию. Среди белой расы есть своего рода «аристократия по крови» — это арийцы, но и они под угрозой, и число их незаметно уменьшается с каждым днём. Самые чистокровные остались на Британских островах в силу отчуждённости этих кусков суши от континента. Некоторые группы арийцев по-прежнему живут в Германии и Скандинавии. Но их будущее незавидно, ибо наступление дурной крови не сдержать.
Частным случаем загнивающей расы Гобино называл славянство, устанавливая его некоторое сходство с еврейством. «Славяне, — писал он, — выполняли в Восточной Европе ту же функцию долгого и молчаливого, но неотвратимого влияния, какую в Азии взяли на себя семиты. Подобно последним, они создавали стоячее болото, в котором, после кратковременных побед, тонули всё более развитые этнические группы.
Неподвижное как смерть, неумолимое как смерть, это болото поглощало в своей глубокой темноте самые пылкие и благородные принципы, не претерпевая при этом почти никаких изменений и после редких всплесков активности вновь возвращаясь в прежнее состояние спячки»[297].
По мнению автора, «на Западе славяне могут занимать только подчинённое социальное положение и вряд ли будут играть заметную роль в будущей истории, как не играли её в прошлом, если бы не огромная территория, которую они занимали»[298].
В нацистской Германии труд Гобино провозгласят классическим, и немецкие дети будут знакомиться с ним в рамках школьной программы. Однако на современников «Опыт» не оказал серьёзного влияния. Токвиль, прочитав работу своего товарища, вежливо сообщил ему: «…Я, как прежде, остался враждебным к этим доктринам. Я верю, что они, вероятно, очень ошибочны; я знаю, что они наверняка пагубны….»[299] Менее дипломатичной была оценка Карла Маркса, который назвал Гобино «рыцарем варварства»[300]. Маркс, прямой наследник идей Просвещения, был убеждён, что изменение социальной среды влечёт за собой и перемены в конкретном человеке; возможность подняться на высшие ступени культуры и цивилизации не закрыта ни для кого. Предложенный Гобино фатализм, в котором «дурная кровь» всегда остаётся «дурной», вызвал его резкую отповедь. Для автора «Капитала» равенство людей оставалось высшей ценностью, в то время как его оппонент выступал апостолом их неотменяемого биологического неравенства. В этом принципиальном несогласии заметна глубинная разница истоков коммунизма и нацизма. Идейный конфликт Маркса и Гобино в XIX веке — это война Сталина и Гитлера в веке двадцатом.
Впрочем, были и те, кто отнёсся к писаниям самозваного графа с симпатией, в их числе оказался ещё один знаменитый друг Жозефа Артюра композитор Рихард Вагнер, от которого цепочка расовой теории потянется прямиком к фюреру. Вагнер открыто ненавидел евреев: вплоть до того, что от талантливейшего королевского капельмейстера Генриха Леви — сына раввина — он потребовал креститься перед каждой репетицией и наотрез отказался разговаривать с ним напрямую, предпочтя общение через посредников (одним из которых был сам Людвиг II Баварский). Манифестом антиеврейских взглядов стала статья Вагнера «Еврейство в музыке»[301]. Симпатия гения к труду Гобино объяснялась тем, что он как будто доказывал научные основания антисемитизма.
Большой интерес к опусу Жозефа Артюра вспыхнул в конце XIX — начале XX века, когда мир вступил в первую фазу активной глобализации. Детища прогресса — быстроходные суда, железные дороги и телеграфная связь — окончательно связали воедино большую часть территорий планеты. Это вскоре сделало общим достоянием цивилизованных стран ту мысль, что Земля конечна и её ресурсов не хватит на всех. Немедля обострились намерения великих держав разведать и присвоить любые богатства, которые несут в себе свободные земли, — месторождения золота, алмазов, каучука или, скажем, нефти, когда обнаружилось её гигантское значение. Ещё одним мотивом для захвата стал контроль над новыми транспортными коммуникациями вроде Суэцкого канала — этим, в частности, было обусловлено вторжение Англии в Египет в 1882 году. Таким образом, за последнюю треть XIX века великие государства колонизировали в мире всё, что ещё оставалось свободным до этого момента.
Динамику колониальных захватов стимулировало появление новых игроков на политической шахматной доске. Владычица морей Англия неожиданно для себя обнаружила, что её бывшие колонии в образе США вышли на первое место в мире по промышленному развитию и властвуют над Западным полушарием. В Европе на пятки англичанам наступала молодая и дерзкая Германская империя, которая не только перегнала Альбион по добыче угля и выплавке чугуна и стали, но и строила мощный океанский флот с явным намерением господствовать над морями. На Востоке поднималась загадочная Япония, силы которой были до конца не ясны. После отмены крепостного права в эру модернизации вступала Россия, которая нанесла поражение туркам в 1878 году, освободила Болгарию и запустила скачкообразный процесс распада Османской империи, явно претендуя унаследовать её влияние на Балканах. Получив новые импульсы от капиталистического прогресса, все эти государства стремились изменить миропорядок в свою пользу.
К колониальной политике свои правительства поощряли, а в некоторых случаях и понуждали (через прессу и агентов влияния) юные транснациональные корпорации. Они также были заинтересованы в захвате ресурсов, рынков сбыта и рабочей силы для преумножения капитала. Именно алмазная корпорация «Де Бирс» и её лидер Сесил Родс вовлекли Британскую империю в англо-бурскую войну для захвата золотоносных жил Трансвааля. В других случаях бизнес приходил уже на готовое. Так, знаменитый резинотехнический гигант «Мишлен» приобрёл огромные плантации гевеи во французском Индокитае. На них за бесценок трудились местные жители, которые сохранили о влиянии корпорации такую память, что в 1954 году, во время войны вьетнамцев за независимость, солдаты Хо Ши Мина ругали французских военнопленных не просто оккупантами, но и «слугами Мишлен».
Империализм (и расизм в качестве его инструмента) виделся сильным мира сего как лучшее средство борьбы с внутренней смутой. Тяжёлое положение подталкивало рабочих к стихийным бунтам против властей и борьбе за свои права. Но империализм предлагал действенные лекарства от этой социальной болезни. Аристократы и буржуа узрели возможность умилостивить собственную «чернь» за счёт ограбления заморских дикарей.
Более всего в формировании этой концепции преуспели британцы. Реакцией на лозунги Великой французской революции «Свобода, равенство и братство» в Англии стала философия Эдмунда Бёрка (который, к слову, приютил у себя бежавшего из революционной Франции Огюстена Баррюэля). По словам Ханны Арендт, «не посягая на права привилегированных классов внутри английской нации, Бёрк распространил принцип…. привилегий на весь английский народ, представив англичан как своего рода дворянство среди других наций. Отсюда его презрение к тем, кто претендовал на освобождение как реализацию прав человека, претендовать на которые, по его мнению, подобало только как на права “английского человека”»[302]. Такой подход должен был преодолевать социальные противоречия.