Российской культуре в целом оказался чужд колониальный расизм: c коренными народами могли воевать подчас жестоко и кроваво, но их никогда не считали животными.

Показательны в этом смысле известные строки А.С. Пушкина:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык[334].

Крупнейший национальный поэт первой половины XIX века не считает cвоё творчество предназначенным для «расы господ», оно для всех. Очень характерным словом здесь выступает малозаметное «ныне» относительно «дикого тунгуса». Оно означает, что тунгус дик только сейчас, но надлежащие просвещение и образование сделают его таким же культурным, как и представители других этносов. Это вытекало из поддержанной православием установки русской культуры, что каждый может изменить свою жизнь: пути совершенствования и спасения не закрыты ни для кого. Между тем отношение современных Пушкину англичан к аборигенам Австралии не оставляло им шанса когда-либо перестать быть «обезьянами». В этом видится кардинальная разница двух мировоззрений.

Этническое смешение европейцев с туземцами не могло быть адекватно понято и принято в Европе, особенно в той её части, что испытала сильное влияние кальвинизма. Европейцев ужасал факт мирного и равноправного общежития славян с народами Азии. Особенно очевидно это становилось в ходе европейских войн с участием России. Присутствие в рядах армии Александра I башкирских полков, которые сражались в своей национальной одежде и были вооружены луками, шокировало Наполеона. Отступая, французская армия рассказывала, что по её пятам идут дикие азиаты, которые питаются человеческой плотью и, как отмечал генерал А.Н. Раевский, «особенно охочи до детей». «Правда, что одежда и вид башкирцев, которые в сие время входили в город, — продолжал Раевский, — поразили немцев. Но вскоре невинное простосердечие сих “людоедов” совершенно рассеяло всякое сомнение»[335].

Важным элементом принижения русских как народа на Западе стала «норманнская теория» об основании российской государственности. Астольф де Кюстин, автор скандальной книги «Россия в 1839 году», пересказал её устами некоего русского князя-либерала:

«За много столетий до вторжения монголов скандинавы послали к славянам, в ту пору ведшим совсем дикое существование, своих вождей, которые стали княжить в Новгороде Великом и Киеве под именем варягов; эти чужеземные герои, явившиеся в сопровождении немногочисленного войска, стали первыми русскими князьями, а к их спутникам восходят древнейшие дворянские роды России. Варяги, принимаемые за некиих полубогов, приобщили русских кочевников (! — Е.Я.) к цивилизации»[336].

Эта вульгарная интерпретация отрывка из «Повести временных лет», в котором нет ни слова о «дикости» и «полубогах», не говоря уже о славянских «кочевниках», стала для европейцев основной и часто домысливалась как доказательство склонности славян к подчинению и отсутствия у них государственных талантов. Последние тезисы были весьма популярны в XIX веке, когда континент одна за другой взрывали буржуазные революции. В России же ничего подобного не происходило; держава Николая I, наоборот, стремилась к роли «жандарма Европы», подавляющего любые выступления против монархической власти. Апогеем этой политики стал 1848 год, когда русские войска разгромили мадьярское восстание против Габсбургов и насильно сохранили Венгрию в составе Австрийской империи. С воцарением Александра II Россия перестала поддерживать обветшалые европейские троны и занялась наконец собой. Но несмотря на буржуазные реформы Царя-Освободителя, она вплоть до 1905 года оставалась самодержавной монархией, не получившей даже самого ограниченного парламента. Часть европейских интеллектуалов связывали это с тем, что великороссы отличаются от остальных европейцев в расовом смысле. Так, Гобино, которого мы цитировали выше, уверял: в русских славянская кровь обильно смешана с финской; именно это, мол, делает их покорными и пассивными, неспособными к революционному и социальному творчеству.

Более того, постулаты о расовой второсортности русских использовались и как инструмент отторжения от России спорных территорий. В середине XIX века живший в Париже польский эмигрант Франциск (Франтишек) Духинский приписал русским происхождение от туранского племени с территории древней Персии, в то время как поляки, а также литвины и малороссы были причислены им к ариям. Туранцы, по Духинскому, исторически склонны к подчинению и аморфности, а арии деятельны и созидательны. Автор этой теории преследовал цель убедить европейские державы прийти на помощь полякам и восстановить Польшу в границах 1772 года (то есть с большей частью Малой и Белой Руси в её составе). Это, по словам Духинского, будет исторически справедливо и политически дальновидно, ведь возрождённая Речь Посполитая станет форпостом на пути русско-азиатского деспотизма[337]. Такая любительская этнография вызвала жёсткую отповедь русского историка Николая Костомарова, но в Европе нашла своих почитателей[338].

Заявления о том, что русские якобы кровью своей приговорены к отсталости и варварству, особенно оскорбляли русских революционеров. Они, посвятившие жизнь борьбе с самодержавием и верившие в прогресс, скорбевшие о бедственном положении своего народа и протянувшие руку демократам других стран, не всегда оказывались поняты и приняты в этом кругу.

Когда после подавления польского восстания 1863 года на Россию обрушился шквал расовых обвинений, издатель «Колокола» Александр Герцен ответил на них весьма эмоционально. Обращаясь к европейской публике, один из главных рупоров русской оппозиции настаивал на том, что демократическое движение на его родине растёт и ширится — оно «не приостановлено. Это факт чрезвычайно важный, и мы требуем лишь расследования, чтоб установить нашу ошибку или же признать нашу правоту. Вместо этого испускают вопли, исполненные тревоги и ожесточения, изобретают этнографические оскорбления, осыпают Россию ударами фальшивой филологии». Отвечая на эти «этнографические оскорбления», Герцен с достоинством говорил: «Мы выше зоологической щепетильности и весьма безразличны к расовой чистоте; это нисколько не мешает нам быть вполне славянами. Мы довольны тем, что в наших жилах течёт финская и монгольская кровь; это ставит нас в родственные, братские отношения с теми расами-париями, о которых человеколюбивая демократия Европы не может упомянуть без презрения и оскорблений. Нам не приходится также жаловаться на туранский элемент… Мы не краснеем от того, что происходим из Азии, и не имеем ни малейшей необходимости присоединяться к кому бы то ни было справа или слева. Ни в ком мы не нуждаемся, мы — часть света между Америкой и Европой, и этого для нас достаточно»[339]. В традиции русской революционной демократии иерархия рас и национальные оскорбления считались величайшей гнусностью.

Однако линия, заданная Гобино и Духинским, находила своих продолжателей.

Один из проповедников американской исключительности философ Джон Уильям Берджесс писал в 1890 году о расовой «неполитичности» славянства: «Я помню, что около восьми лет назад выдающийся профессор Московского университета, один из лучших юристов и публицистов славянской расы в России, сказал мне: он ожидает, что русская революция станет свершившимся фактом до его возвращения в Москву, которое должно было произойти примерно через шесть месяцев со дня этого разговора. Время показало, что он жестоко ошибался, и его ошибка заключалась в предположении, что императорское правительство казалось столь же неестественным и тираническим для массы русских подданных, как и для него самого»[340]. Этот факт Берджесс связывал не с запоздалым развитием капитализма в России, не с отсутствием образования у русских крестьян и насильственным удержанием их под колпаком религиозной пропаганды — он объяснял это фактом расовой ограниченности великороссов.

Ещё один американец, наставник нацистов Лотрап Стоддарт, уже в XX веке заявлял: «Встаёт вопрос о русской народной природе. Русский народ состоит в основном из примитивных расовых групп, некоторые из которых (особенно татары и другие азиатские кочевые элементы) являются явно “дикими” племенами, которые всегда проявляли инстинктивную враждебность к цивилизации. Русская история показывает серию вулканических извержений врожденного варварства… Не случайно русские были первыми во всех крайних формах революционных волнений: не случайно “нигилизм” был исконно русским изобретением; Бакунин — гением анархизма, а Ленин — мозгом международного большевизма»[341]. По Стоддарту, большевизм — религия современного недочеловека — восторжествовал в России именно по причине расовой неполноценности её народа.

Кстати, другие славянские народы также не избежали обвинений в низкой одарённости, обусловленной расово. О ней якобы свидетельствовал тот факт, что никто из славянской семьи, кроме русских, которыми, по мнению расистов, руководили германцы, не создал или не сохранил свою государственность до середины XIX века. Интересно, что после того, как Болгария, Черногория и особенно Сербия обрели независимость, германский мир захлестнула волна славянофобии: в балканских славянах под покровительством русского царя немецко-австрийские элиты неожиданно увидели политических конкурентов. Старое пренебрежение слилось с новой ненавистью. В первые дни Великой войны кайзер Вильгельм II сказал одному из приближённых: «Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но ничего не могу с собой поделать»[342].

Другим проявлением дикарской сущности русского народа считалась его низкая образованность и культура. Мало внимания обращалось на то, что в XVIII–XIX веках эпизодический синтез просвещения с русской народной натурой давал результаты мирового значения; в конце концов именно сын холмогорского помора Михаил Ломоносов открыл существование атмосферы у планеты Венера и впервые получил в лабораторных условиях замерзшую ртуть, доказав, что это металл; бывший крепостной графа Строганова Андрей Воронихин построил один из самых величественных соборов Петербурга — Казанский; крепостной графа Шереметьева Даниил Бокарёв разработал технологию добычи масла из подсолнечника и тем самым произвёл революцию в кулинарии. Тем не менее основная масса населения действительно не могла раскрыть свои таланты, так как была лишена возможности полноценно учиться. К 1917 году Россия оставалась единственной европейской страной, в которой не было законодательно введено всеобщее бесплатное начальное образование. Николай II планировал такую реформу с 1906 года, однако её проекты утонули в бюрократическом болоте.

В этих условиях часть отечественных элит западнического толка воспринимала непросвещённое русское крестьянство как другой народ. Не зная колониального расизма, она открыто исповедовала расизм социальный, ненависть высших слоёв общества к низшим. Красноречиво об этом писал Лев Толстой: