Было общеизвестно, что тот славившийся умом львовский архиепископ, Григорий из Санока, своей счастливой судьбой был в начале обязан музыке и песням, хотя позже показал такой ум, что память о том стёрлась.

Также именно в то время я первый раз видел родителей и того ещё мальчика, который, будучи сыном жалкого сапожника, позже стал шляхтичем и поверенным короля и домочадцем папы, а врагов себе, наверное, этим больше приобрёл, чем сторонников.

Но в эти лета ещё не предполагалось то, что должно было вырасти.

Общеизвестно, что на свадьбах равно мещанских и панских нужны люди, которые принесли бы с собой веселье, умели развлечь, шутить и добавить хорошего настроения. Покойного кардинала Олесницкого упрекали в том, что такой серьёзный и покрытый великими достоинствами муж любил актёров, шутов и такие бесполезные забавы и часто целые часы проводил, слушая весельчаков.

Что удивительного в том, что потом и мещане не устраивали никаких застольев без того, чтобы не нанять на него двух-трёх весельчаков и шутов, не пригласить певцов и цитаристов.

Помню, на свадьбе у одного из Кеслингов демонстрировал своё пение человек, который действительно всех восхищал и умением петь, и голосом, а больше всего хорошим юмором.

Я помню его; он был большой, с некрасивым лицом, бегающими глазами, подвижными губами, с быстрой речью, легко находящий ответ и умеющий рассмешить и развлечь, хоть бы приговорённого на смерть.

Его везде приглашали.

Когда я о нём спросил, тот пожал плечами и сказал:

— Нелегко мне поведать, кто такой этот Цёлек. Верно то, что сапожником был, хоть уже сегодня башмаки отбросил, что жёнку имеет ладную и кокетливую, что теперь мёдом и вином торгуют, а в доме их всегда полно, и ни в чём себе не отказывают. Пойдёте туда, убедитесь сами; на Гродской улице уже повесили вьеху.

Старый Цёлек пел, играл на цитре, показывал разные фокусы, каждому готов был прицепить ярлык, над собой и другими насмехался… во время пира человек был чудесный, но в жизни избегали его, потому что стыда не имел, гонялся за деньгами, а потом их разбрасывал и, не стыдясь людей, приводил в дом нарядную женщину, которая всех очаровывала.

Уже не знаю, с кем, потому что не один, я зашёл раз к Цёлку на Гродскую улицу. Мне там не понравилось, хотя принимали очень гостеприимно; там сидела черноокая дама, нарядная, накрашенная, с кольцами на всех пальцах, улыбалась, уговаривала поднять кубок.

Там всегда была толпа; и шляхта, и молодёжь из королевского двора, и всякие бездельники. Сидели до поздней ночи при закрытых ставнях. В каморке постоянно играли в кости, хотя в городе кости были сурово запрещены. Входил кто-нибудь такой, кого опасались, они исчезали в карманах женщины, а там их никто не смел искать.

Красивая хозяйка, весёлый хозяин, добрый мёд, этого уже было достаточно, чтобы привлечь людей, а к этому прибавлялась ещё одна особенность — был это сыночек Цёлков, Эразмик, которого прозывали Разумком; тогда ему было, не знаю, лет восемь или больше. Хвалилась им мать, отец на руках носил и показывал, целовал и рисовался.

Правда, что подобного ему мальчика в этом возрасте я не видел. Это уже был не ребёнок, но диво какое-то и чудо.

Красивый, как мать, с очень благородным личиком, живой, умный, от отца научился петь и играть, не знаю от кого, научился мчитать и писать, да и старому пуститься с ним в разговор было небезопасно, такую уже речь имел опытную, особенное остроумие и открытую голову.

Казалось, то, чего не умел и о чём не знал, угадывал. Изнеженный, поэтому смелый, он ничего не боялся, и хотя был сыном сапожника и шинкарки, так держал себя, будто чувствовал себя созданным для короны.

Старый Цёлек, целуя его, поговаривал:

— Этот мир завоюет, коли захочет!

Родители с ним разрывались, но его баловали и другие, потому что его для показа возили по домам, кормили, хвалили, восхищались, из-за чего у него выросла великая гордость. Его отдали в школу Панны Марии, а там этот весёлый мальчик учился так легко, что всех опередил.