Меня и всех поразило одно. Староста, которого знали в течение многих лет всегда одним, слабым, колеблющимся, не знающим, что делать, меняющим решения, был теперь совсем иным. Молчал, не жаловался, выдавал решительные приказы, не объяснял их, в совете не нуждался.

По направлению дороги я пришёл к выводу, что он собирался ехать либо в Мазовию, либо в Литву, что наводило на мысли, что мы где-нибудь соединимся с королём.

Так мы доехали до бедного поселения около Черска, название которого не помню.

На ночлеге староста велел позвать евреев и лично долго с ними беседовал и совещался. Назавтра мы должны были отдыхать целый день. Я заметил, что евреи разбежались, движение между ними было большое, а староста весь день с головой, стиснутой руками, молча сидел за столом.

Вечером евреи принесли ему какую-то новость. Там, когда уже опускалась ночь, и мы собирались ложиться, вдруг Пеняжек выдал приказ садиться на коней, готовить самопалы и выезжать.

Какой-то человек в курпиях, не то кмет, не то шляхтич, с длинными волосами, на бедной кляче ждал нас. Был это проводник, но куда и зачем вёл, нам не сказали.

Приказали двигаться в как можно большем молчании.

Выехав из поселения, хоть была тёмная ночь, следуя за проводником, мы ехали благополучно, а продолжалось это почти до полуночи, так что мы ориентировались по звёздам.

Наконец в зарослях показалась усадьба или хата.

Проводник повернулся к Пеняжку и указал ему её. Старик дрожащим голосом выдал приказ, чтобы дом так окружили, чтобы из него живая душа выскользнуть не могла.

Когда он говорил, в его устах так путались слова, как если бы их прерывало рыдание.

Люди старосты были достаточно привыкшими к различным экспедициям и ловкими. Поэтому сообразив, что дело шло о поимке какого-то беглеца, они тут же построились, осадили строение, а кучка нас со старостой вбежала на двор.

Лай собак нас выдал, потому что люди в первые ночные часы были объяты крепким сном, в доме произошёл шум, из конюшен и сараев начали показываться проснувшиеся люди в рубахах, а тех люди старосты сразу хватали и связывали. Таков был приказ. Во дворе разожгли огонь.

Затем из дома выбежал наполовину одетый ксендз Пеняжек и, встретившись глаза в глаза с отцом, остолбенел.

— Связать его! — закричал староста.

Когда тот, не желая верить своим ушам, медлил с защитой, двое слуг подскочили, повалили его и скрутили.

Пеняжек сидел на коне со стиснутыми устами, потеряв дар речи, а в блеске огня я видел, что у него слёзы катились по лицу.

— Отец! — крикнул лежащий на земле.

— Отца тут нет! — воскликнул староста. — Есть только судья, есть официально ищущий мести. Нет у меня сына! Ты опозорил свою мать, костёл, опозорил седые волосы отца… наказание тебя миновать не должно. На коня его и за мной! — добавил он, поворячиваясь к своим.

Все мы, что знали старосту, наверно, не меньше сына были удивлены его поступком. Было в этом что-то такое геройское и в то же время такое страшное, такое сильное, что этот человек вызывал уважение к себе.