Не могу не описать сегодняшнего дня вообще. Это 18 июня 1933 г. С утра я собирался на этюд, у меня заранее было намечено поехать в Новодевичий монастырь написать собор XVI века, по архитектуре сродный Успенскому и Владимирскому — чисто византийский стиль.

Всякие дела, разговоры по телефону, в результате я выехал только в I ч. дня. Рисовать мне разрешили, и только под условием, что я сделаю это незаметно, я нарисовал со стен башни собор против солнца. Вышел эффектный этюд, как я и ожидал, но все же пейзаж города со всей декоративностью все более и более притупляет мой глаз. Хочется писать больше людей, лица, типы, женщин.

Вечером часов в восемь пошел я на выставку и видел свои вещи уже повешенными, вышло хорошо, только сама зала с перегороженной стеной меня не удовлетворяет. Мне нужно было встретить И. Е. Хвойника, а он все еще не приходил. По выставке мечется Эфрос, лениво позевывает добродушный М. П. Аркадьев… Все уже повешено, и неотлучно присутствует почему-то Ряжский. Он сидит в зале, где повешены его картины и картины его жены, и не отрываясь смотрит то на свои, то на ее картины. Вот скромный человек, средний художник, а искренне большого мнения о своих картинах и особенно о картинах своей жены. Впрочем, так бывает почти со всеми художниками, у которых жены занимаются искусством. Кузнецов в бешеном восторге от бездарной Бебутовой, Древин от Удальцовой, правда, не бездарной, а наоборот, более талантливой, чем он сам.

Явился Хвойник, и неожиданно для меня он против обыкновения сравнительно немного поболтал о выставке, и мы скоро пошли с ним в редакцию «Правды» <…>

По дороге мы зашли в ресторан, бывшее знаменитое кафе Филиппова, выпили две бутылки экспортного пива и два бокала крюшону, потом пошли в редакцию. Из редакции я вызвал жену, и мы поехали в Парк культуры и отдыха в ресторан-поплавок, устроенный наподобие волжских пароходов. В ресторане играл оркестр и хор пел цыганские песни и романсы. Хор состоял из 6–7 женщин, конечно, не цыганок. Спели две хоровые песни, а потом начались сольные выступления, о которых каждый раз предварительно оповещал конферансье. Сначала выступала довольно престарелая намазанная облеченная опытом и жизнью, видавшая всякие виды мамаша. Она визгливым голосом спела два романса с любезным выражением лица, как бы выпрашивая себе одобрение, или уже по старой привычке не умея это делать иначе. Дальше пели еще другие женщины романсы, с танцами. Ей также приходилось приплясывать, на манер цыганок трясти грудью. Выходило это комично, грузно и тяжело, и она каждый раз конфузилась, но ничего не попишешь — профессия. Пела она совсем мужским голосом на манер Вари Паниной. Пела одна не старая на вид, хорошо и со вкусом одетая, с шалью до полу, довольно изящная женщина. Но, о ужас, она запела прямо мужским пропитым голосом, хотя не без известной выразительности. Она пела известный цыганский романс «Еще раз» и, дойдя до любимого места «Эх, болит, что болит голова с похмелья», она обнаружила настоящий темперамент и на минуту овладела настроением. Она недурно пританцовывала, но когда ей пришлось выступать так час спустя, причем она вышла в другом черном платье (когда только успела переодеться), видно было, что она перехватила, и розоватая попудренная белизна ее лица, прикрывавшая ее лета, совсем сошла, и ее нельзя было узнать.

Это была заметно опьяневшая женщина, худощавость не лишала ее еще известной фации, но запела она уже совершенно осипшим голосом, и я заметил, что она спела уже не три куплета, а только два и, покачиваясь, правда, еще владея собой, сошла с эстрады почти без аплодисментов. Воображаю, как она налижется после своей вечерней службы.

Две открывшиеся исторические выставки — «15 лет советского искусства» и «15-летие РККА» — проходят под знаком победы реализма и возрождения картины и борьбы с формализмом. Ни в каком случае нельзя не согласиться с этим фактом, но и нельзя не сделать целый ряд предпосылок окончательным утверждением этого явления. Две совершенно разные по заданию выставки красноречиво говорят о двух линиях искусства, определяющих всю совокупность советского искусства за 15 лет. Из ряда необходимых предпосылок я выдвигаю, главным образом, следующие.

Возможно ли существование искусства без постоянной заботы о прогрессивном движении формы и содержания? Возможно ли должным образом отобразить великую эпоху построения новой жизни, и тем более в момент завершения этой работы, старыми методами и средствами, уже давно утратившими свою действенность? И тогда станет ясным, о каком возрождении идет речь. Ведь мы знаем, что до революции и уже частью во время революции существовали весенние академические выставки, сплошь переполненные картинами на всевозможные темы, начиная от традиционных Саломей и кончая охотами на зверей. Не о реставрации же, в самом деле, подобных картин идет речь, и не этот же реализм предлагается брать за основу в разрешении проблемы великого социалистического реализма. Да, я утверждаю, что здесь есть опасность. Мы упоены несомненным успехом обеих выставок, значение которых тем более актуально, что на них слишком ярко заметны наши плюсы и наши минусы. Я уже не говорю о той колоссальной политической роли, которую эти выставки имеют по своему размаху, совершенно небывалой посещаемости, нигде во всей истории мне не наблюдавшейся, что свидетельствует о колоссальных потенциях, заложенных в недрах пролетариата и трудящихся СССР, которые являются главными посетителями этих выставок. И тем более приходит мысль, что вот здесь-то и нужно проявить чрезвычайную осторожность и бдительность, чтобы нащупать правильную линию и обеспечить полное торжество пролетарского искусства над всей увядающей капиталистической культурой всего мира. Не надо забывать, что путь к созданию социалистического реализма и стиля как формы идет не через упоение победами, а через суровую и сложную работу постоянных экспериментов и непрерывного продвижения искусства, насыщенного реалистическим содержанием, неразрывного с высокой формой его стиля. В борьбе с формализмом не следует отрубать то, что в формализме как методе является только лишь экспериментом и может послужить как культурное наследие, как метод техники искусства. Рассматривая две выставки, я отмечаю на выставке РККА как отрадное и положительное явление «На допросе» Иогансона^[257], с экспрессией передавшего сцену белогвардейских зверств в эпоху Гражданской войны. Свежесть ощущения передачи обязана тем, что, взяв метод Репина, сделал значительный сдвиг в смысле силы выражения насыщенности цвета. Приходится только констатировать, что в самой культуре живописи еще нет того, что могло бы поставить в ряды европейских первоклассных мастеров. С. Герасимов в «Клятве перед товарищем»^[258] совершенно блестяще выразил демократически торжественное настроение средствами формалистического порядка, что выделяет его из ряда других художников. Жаль, что некоторые <…> с национальной передвижнической культурой. А. Герасимов в области официального портрета сделал большой шаг вперед. В портрете Сталина^[259] много очень положительных сторон в силе выражения самого Сталина и по чисто живописному решению всего антуража. А. Герасимову хочется пожелать более тонкого глаза и вкуса искусства. Заметные успехи делает Перельман.

Я не могу согласиться с общим признанием за Бродским, Кацманом и Яковлевым больших заслуг перед советским искусством. Не отрицая их большой роли в области, где они (Бродский) иллюстрируют события из истории революции, и создания целого ряда портретов (Кацман) общественных и политических деятелей. Тем не менее и тому, и другому надо проводить содержание своих картин в искусство. И Яковлев, который наряду с влюбленностью в фламандцев берет столь ответственную задачу, как групповой портрет почти всех членов правительства, и так пренебрежительно относится к рисунку.

На этом я кончаю обзор выставки РККА, не потому, что на ней мало хороших вещей — их на ней найдется очень много, — а потому, что то, что я отметил, есть самое характерное во всей этой большой и значительной выставке^[260].

На выставке «15 лет советского искусства» следует отметить, что она по содержанию отличается от той специфичности содержания, которая заметна на выставке РККА, в задачу которой входит отображение жизни Красной армии. На этой выставке собрано искусство за 15 лет в том виде, как оно есть^[261]. Здесь встречаются почти те же мастера, и почти то же о них приходится сказать. Прибавить следует, что на ней очень хорошо развернута группа художников — бывших ОМХ и «Бубновый валет», к которым принадлежу я сам, как группа, имеющая в основе своего творчества подлинную живописную культуру не только в смысле влияния французского мастерства, но и в смысле общего уровня культуры всего живописного мира. Кончаловский, Машков, Куприн, Осмеркин, группа «формалистов», Тышлер, оздоравливающихся от чрезмерного одностороннего и вредного увлечения этим элементом, и группа новых кадров, выросших и в большинстве окончивших советские школы и вузы. Дейнека, показавший ряд работ из жизни физкультурников, Богородский, остроумно разрешивший групповой портрет краснофлотцев на фоне наших уличных холодных фотографов.

Ряжский с этюдом женщины, Вильямс, Зернова, Пименов, Антонов, Адливанкин и др. Из старых мастеров: Крымов дал хорошие пейзажи, Архипов — бабы, Рылов — этюды, Бялыницкий — тонкие пейзажи, Юон, Грабарь — портреты и жанровые сцены, и впервые за 15 лет выставивший портрет братьев Коровиных Нестеров, мастерски сделанный портрет, что приятно отметить у Нестерова в его 77 лет.

Дискуссию о реконструкции Третьяковской галереи^[262] я застал во время речи Кацмана, который говорил спутанно, неудачно острил и местами совсем сбивался, не выдерживая гомерического хохота и возмущения всей аудитории. Он очень неудачно и неумно касался существа вопроса, а остроты его вызывали насмешку, а не просто сочувственный смех. После Кацмана выступили еще два оратора, и после них мне вдруг очень захотелось выступить самому. У меня явилось несколько мыслей, которые мне хотелось высказать, несмотря на то, что я очень бегло ознакомился с новой развеской галереи. У меня было главным образом два побуждения — первое то, что глубоко отрицательно отношусь к фигуре Федорова-Давыдова^[263] (главаря новой реконструкции галереи), которому я бы вообще не доверил никакой самостоятельной работы в области перестройки музейного дела на основании его предыдущих шагов в этой области, сопровождавшихся сплошными неудачами и целым рядом ошибок.

Второе, что меня побуждало выступить: реплики Кацмана и двух говоривших после него ораторов, которые подвергали Федорова-Давыдова жесточайшей критике.

Записалось много ораторов, и из боязни потерять запал я схитрил и попросил себе слова вне очереди, мотивируя тем, что мне надо скоро уходить по важному делу. Аудитория меня поддержала. Дали слово одному рабочему, а потом мне, хотя слово принадлежало С. И. Мицкевичу^[264], зав. Музеем революции, желчному человеку, который на меня страшно разобиделся и который, выступив после меня, наговорил много дельных вещей, гораздо более дельных, чем говорил я. Несмотря на то, что мне своей речью удалось поднять настроение аудитории, той ее части, которая состояла из художников. Я видел во время разговора физиономии Богородского, Кацмана, Перельмана, Машкова, Зенкевич и др. Я говорю о части аудитории, т. к. большинство ее состояло из молодых курсанток, учениц Федорова-Давыдова, или из служащих Третьяковской галереи, которые когда-то топорщились против всякого шага Федорова-Давыдова, но когда из них кое-кого вычистили, конечно, не без содействия Федорова-Давыдова, они смирились и все как один старались обнаружить свою ему верность.

После моего пребывания почти в течение всего лета в Серебряном Бору под Москвой я довольно интенсивно работал и, конечно, только внушал себе, что Серебряный Бор может быть вполне достаточным объектом для художника и что совсем не умно ездить ни в какие командировки, а можно сидеть в Серебряном Бору и писать сосны, речку, цветы полевые, сирень и пр. Но все же какое-то внутреннее беспокойство под конец лета все более и более давало себя знать. Когда, подводя итоги сделанных мною за лето работ, я увидел, что ассортимент моих тем оказался ограниченным, я решительнейшим образом собрался в командировку. Я решил не выбирать какого-либо одного места, а побывать в нескольких местах, имея командировки от двух учреждений — от Донисполкома и Юбилейного комитета Всесоюзной выставки «Индустрия социализма»^[265]. Начал я с Днепропетровска, и, конечно, еще только подъезжая к Днепропетровску, я понял, что беспокойство мое действительно имело большое основание. Моим глазам представилась картина совершенно для меня новая и неожиданная. Еще издали виднелся необъятный простор днепровских вод в слиянии с рекой Самарой. Они представляли собой впечатление большого озера-моря или по крайней мере весеннего разлива Волги. После московских хлябей солнце ослепительно заливало своими лучами всю панораму Днепра и города-гиганта Днепропетровска. Наш поезд въехал на железнодорожный мост через Днепр длиною около 2 километров, а вдали по Днепру километрах в трех виднеется еще такой же мост более старой конструкции, длинной лентой соединяющий старый город с Заднепровьем, где расположены новые заводы-гиганты. Главный из них завод-химкомбинат им. Карла Либкнехта.

Не стоит указывать, все это знают, что своим многоводьем и необъятной шириной Днепр обязан знаменитой плотине Днепростроя. Я в первый же день жадно набросился на работу, начиная с этих мостов-гигантов. Из экономии времени я не запасся разрешением от местного начальства, и, конечно, не обошлось без инцидентов: ко мне подошел сотрудник Наркомвнудел (правда, дав мне окончить работу) и, просмотрев мои документы, предупредил, что необходимо таковым запастись от местного начальства, иначе меня все время будут беспокоить.