Я не любил Бурлюков, но в Давиде признавал ученого, большого эрудита и блестящего оратора-пропагандиста анархического типа.

Это внешне отталкивающий, очень толстый, ожиревший человек с неприятным лицом. Одного глаза у него не было. Одевался он как-то нелепо и всегда носил в руках лорнетку. Говорил на «о». Порой он производил впечатление какого-то апокалипсического чудища.

По натуре Бурлюк был семьянин-обыватель, не стремящийся к роскоши. Он очень неприхотливый, очень экономный человек. Никогда не позволит себе купить лишнюю булочку или что-нибудь, ведь средства ему дает папаша.

И никак нельзя было разобраться, где настоящий, подлинный Бурлюк. Кто он на самом деле. Ярый анархист, апологет футуризма или просто обыкновенный мещанин. Его настоящего лица не было видно, он — двуликий Янус, и это знал и не скрывал — это в его стихах написано. Его взгляды и отношения к искусству — все раздвоено.

На кафедре Бурлюк — это громила, который ненавидит и Тициана и Рафаэля. А дома признает не только Рафаэля, но и плохих старых художников, за что Кончаловский всегда ненавидел Бурлюка:

— Что ты веришь Бурлюку. Он всегда врет! Он — самый натуральный передвижник.

Бурлюки в обращении были нежны до отвращения^[322].

Вот сидят они за столом, гость приехал. Ну неудобно все-таки, добудут курицу и угощают его:

— Нет, Рисочка^[323], ты кушай! Нет, ты голоден! Не, я вижу по глазам твоим! Нет, ты меня обманываешь, душечка, скушай еще!

Невероятно мне трудно было от этих ласк огрызаться:

— Убирайтесь вы к чорту!

— Ну, Рисочка, ну за что же! Я же так тебя люблю, твое божественное искусство!

Перед революцией молодые Бурлюки купили домик под Москвой.

Бывал ли Маяковский в этом доме? Не помню.

У них был разлад такой внутренний, не выливающийся наружу: усталость, утомление друг от друга, поэтому последние годы перед революцией Маяковский всюду бывал уже без Бурлюков.

Впрочем, и раньше я от Маяковского никаких похвал Бурлюкам не слыхал, и вообще никогда не слышал от Маяковского разговоров об искусстве Бурлюков. Так что тот цемент, который их склеивал, он был во всяком случае не преклонением перед Бурлюком.

В жизни Маяковского Давид Бурлюк сыграл большую роль^[324].

Когда они познакомились, Маяковский был по существу еще мальчик.

Для Давида Маяковский был знаменем его жизни, всем, что Давид сделал, он обязан Маяковскому. При свойственной Бурлюку гиперболичности выражений не скажешь даже, как он определял значение Маяковского. Вся ситуация так складывалась, что от Маяковского он питался, но зато и сам окружал Володю нежными заботами, и в работе, и в компаниях охранял все интересы, начиная с материальных и кончая духовными. Словом, это была какая-то нянюшка, у которой Маяковский всегда находил сочувствие и поддержку в своих выступлениях, в спорах, в столкновениях. Единственный близкий человек, мать родная — это был Додя. Маяковский был как бы загипнотизирован Бурлюком. Бурлюк так устраивал, что Маяковский волей-неволей нуждался в его заботах. Я определенно убежден, что это было так.

К тому же Маяковский, наряду со своей внешней грубоватостью, был внутренне человеком исключительно ласковым, очень нежной души. У него она прорывалась только в каких-то уклончивых, шутливых фразах и мыслях, но все-таки сказывалась.