Он произнес это без особой гордости, обыденным тоном.

– Теперь я царица, – уточнила я тем же обыденным тоном.

– И женщина Цезаря, – сказал он. – Счастливчик Цезарь! – Антоний высоко взмахнул рукой. – Любимец богов, раз получил такой драгоценный приз – тебя.

Он говорил слишком громко, и все его слышали.

– Почему ты оделся Гераклом? – спросила я, желая сменить тему.

– А разве здесь не маскарад? Или ты хочешь сказать, что и дома носишь такие же диковинные наряды? А я оделся своим предком. Всем известно, что род мой восходит к Гераклу.

– Да уж, всем известно, – передразнила его женщина.

– Позволь мне представить тебе Китерис, самую выдающуюся актрису Рима, – произнес Антоний невинным голосом.

Тут к нему подошла Фульвия.

– Дорогой Антоний, мне как раз надо с тобой поговорить, – заявила она и решительно увела его прочь.

Валерия не выдержала и рассмеялась.

– Вот, он взял с собой актрису. У него нет никаких границ приличия. Едва ли это удачный способ вернуть себе расположение Цезаря.

А где же сам Цезарь? Я уже скучала по нему, мне не терпелось его увидеть. Народу собралось немало, и если он не появится, заправлять здесь, похоже, будет Антоний со своей актрисой.

Подошел Октавиан вместе с двумя юношами примерно его возраста. Он улыбался – кажется, от души.

– Приветствую ваше величество, – обратился ко мне он. – Надеюсь, ты помнишь Агриппу? – Агриппа, стоявший рядом с ним, кивнул. – А это мои друзья Публий Вергилий Марон и Квинт Гораций Флакк.

Два бледных лица уставились на меня, словно зрелище их смущало.

– Я Гораций, – сказал тот, что пониже ростом.

– А меня друзья называют Вергилием, – промолвил второй, постарше, но более хрупкого сложения. – Пользуясь случаем, признаюсь, что я в восторге от александрийской манеры стихосложения.

– Они приехали в Рим учиться, – пояснил Октавиан. – Всех нас, деревенских юношей, влечет сюда. Потом Гораций поедет в Афины, в тамошнюю Академию. Возможно, и я последую его примеру.

Про себя я подумала, что жизнь ученого подходит для Октавиана как нельзя лучше. Возможно, он посвятит свои зрелые годы истории или философии, сочиняя трактаты, которые никто никогда не станет читать.