Омнибусу потребовался час, чтобы пересечь Париж, столько было всяких заторов, остановившихся фургонов с грузами, колясок и трамваев. Устроившись на империале, Винсент через некоторое время взбодрился, и благодаря его возбуждению мы веселились, словно два провинциала, попавшие в столицу, а главное, мы разговорились, как никогда, и сегодня, стоит мне вспомнить о том разговоре, у меня холодок пробегает по спине.

Когда я думаю о тех временах, то говорю себе, что мы жили на другой планете, в мире, который не имеет ничего общего с тем, в котором мы живем сегодня; несмотря на внешнюю суровость и жестокость, которая так нас ужасала, наше общество было значительно человечнее, чем теперешнее, столь просвещенное, столь воспитанное, но бесконечно лицемерное. Слова, которыми пестрят наши сегодняшние разговоры, тогда не имели никакого смысла: мировая война, геноцид, атомная бомба для нас ничего не значили; самая кровавая из войн прошлого принесла меньше смертей, чем один день в Вердене[41]. Мы все были убеждены, что нас ждет лучезарное будущее и наступление ХХ столетия откроет для человечества эру мира и счастья, что наука, прогресс медицины решат все проблемы и мы вступим в золотой век. Как же мы были наивны! Как могли мы оставаться до такой степени слепы? Уже подобравшись к краю пропасти, мы двигались вперед с закрытыми глазами, в веселье и беспечности.

Эта мрачная мысль приходит мне в голову всякий раз, когда я вспоминаю нашу беседу там, на империале омнибуса. Те дни нашей жизни были невероятно счастливыми и беззаботными; вокруг я слышала разговоры других пассажиров, жизнь казалась навечно прекрасной. Могли ли мы вообразить ужасную судьбу, поджидавшую нас, и что половина мужчин вокруг скоро поляжет в землю? Во время поездки мы с Винсентом говорили только о Салоне французских художников. Это может показаться пустой болтовней, почти неприличной, но мы были молоды и ничего не знали. В те годы, которые сегодня кажутся такими далекими, заветной целью, святым Граалем, было выставиться в Салоне. Вне Салона спасения не было. Конечно, оставались еще Независимые, салон без жюри и премий, на котором Винсент выставлялся в прошлом году и где его полотна поражали своей смелостью и новаторством, но, по его словам, сначала я обязательно должна проявить себя, следуя установленному порядку, который поддерживался академией, профессорами из "Боз-Ар" и официальными художниками, даже если потом, когда я достигну зрелости, придется выйти за его пределы, чтобы присоединиться к современным течениям. Нужно быть готовой к многочисленным отказам, несправедливым или обоснованным, но через это испытание нужно пройти и получить необходимые навыки и опыт. Я не испытывала особого энтузиазма при мысли о том, что мне предстоит: возможно, страх получить отказ без всяких объяснений не содействовал выбору этого накатанного пути, тем более что я чувствовала близость к Независимым, и уверенность, что они меня примут, толкала меня на иную дорогу. Но Винсент уже определил мое будущее.

— Это обязательный этап, — заверял он. — Нужно изучить сольфеджио, прежде чем овладеть музыкальным инструментом, и повторять гаммы, прежде чем стать солистом. Ты должна принять академическое образование как неизбежное ярмо, чтобы позволить себе позже отбросить его подальше и писать так, как тебе хочется. Я сам до бесконечности копировал Шарля Барга, пока пальцы не начинало сводить; как художник, он безвкусный конформист, но рисует замечательно. Нужно овладеть основами. У Жюлиана ты научишься, хотя сам он мерзкий человечек.

Толпа выходила после похорон из церкви Сен-Жермен-де-Пре. Винсент не остановился, чтобы поклониться, а только ускорил шаг, так что мне пришлось бежать, чтобы догнать его. На улице Драгон разносчики и зеленщики зазывали покупателей и предлагали свою снедь, разложенную на козлах, которые загромождали весь тротуар, мясники выкладывали свой товар на витринах, и следовало остерегаться не только колясок, запряженных лошадьми, но и конского помета, из которого получались отвратительные ловушки.

— Но примет ли он меня в свою академию, ведь я могу представить только тетрадь с плохими набросками?

Винсент глянул на меня не слишком ласково:

— Чтобы поступить к Жюлиану, не нужны ни конкурсная комиссия, ни экзамены, никто не попросит тебя показать рисунки, есть только один критерий отбора: ты принят, если можешь платить. Он не художник, а коммерсант, и он продавал бы рыбу, если бы это было выгоднее.

Винсент остановился перед портиком дома номер 31.

— Это в глубине двора. Я подожду тебя в соседнем кафе.

— Вы же не оставите меня одну!

— Не думай, что я буду изображать твою свиту. Ты хочешь стать художником? Что ж, вход там.

Я вижу себя: маленькая девятнадцатилетняя дуреха, переходящая Рубикон, с неистово бьющимся сердцем тихонько стучит в дверь, которую никто не вышел открыть, и уже готова уйти, но заставляет себя переступить порог, робея так, словно ее сейчас зарежут в этом погибельном логове, темном и тихом, где царит тяжелая жара. Я настороженно двинулась вперед, к источнику света, и внезапно, за поворотом коридора, замерла, окаменев.

В тесной и загроможденной мастерской с высоким потолком, освещенной только с одной стороны серым светом, пробивающимся сквозь стекла окон, закрытых, несмотря на то что жарко было, как в печке, около сорока женщин, а то и больше, самого разного возраста, работали, не отрываясь от мольбертов; те, кто был в первых рядах, сидели на табуретах; все в фартуках, синих или бежевых. Моделью была угловатая белобрысая девушка с некрасивым лицом, она позировала обнаженной, сидя на стуле, скрестив ноги и вытянув одну из них, правая рука висит, другая согнута и лежит на голове. Я была поражена царящей здесь рабочей, почти религиозной атмосферой и тем, что ни одна из художниц не была в шляпке, все с непокрытыми головами, кто с пучком, кто со спадающими на плечи волосами, и это показалось мне верхом дерзости и отваги. По бокам многие рисовали углем в больших тетрадях, которые держали одной рукой, уперев в живот.

Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, я не хотела прерывать их занятие, они казались такими сосредоточенными на своем деле. Я решила подождать конца сеанса. И тогда я увидела его, вернее, услышала его голос, низкий и неторопливый. Я сдвинулась в сторону на пару шагов и разглядела его: он что-то поправлял в пастели одной из дам; это был мужчина зрелого возраста, не очень высокий, лоб с залысинами, борода с проседью, приземистый, элегантно одетый. Он объяснял, она слушала, не отвечая, только кивая при каждом его замечании. Немногие работы заслуживали его одобрения, он разглядывал каждую пару секунд, прежде чем бросить едкое замечание, не останавливаясь перед уничижительной оценкой и изрекая безапелляционные суждения, но голосом мягким, чуть усталым, и в конце всегда подбадривал. Он передвигался непредсказуемым образом, то вправо, то отступив назад, то влево; от него исходило ощущение редкой силы — так ярмарочный борец насмешливо бросает вызов толпе, уверенный в своей харизме, действующей на слабый пол.

— Это не картина, а копирование, — подробно разбирал он, — вы слишком хорошо рисуете, Изабель, это идеально, и однако здесь нет жизни, все застыло, все приглажено, посмотрите на девушку, она же дурнушка и злюка, она терпеть вас не может, а этого не видно, все стерто; от нее скверно пахнет, она смахивает на горгону. А ваша картина чистенькая и скучная. Чего вы хотите, а? Доставить удовольствие вашей свекрови или выставиться в Салоне? Эта картина должна заставить меня криком кричать от отвращения. А тут полное безразличие. Я должен выделить ее из сотен, которые прошли перед моими глазами до того, а чтобы я мог выделить, мне нужно увидеть в ней нечто выдающееся. Я, зритель, должен задуматься об этой модели, о ее запахе, о ее характере. Я хочу, чтобы картина вызвала скандал! Чтобы о ней заговорили! Понимаете? Что угодно, только не безразличие. А вообще, Изабель, у вас есть талант, продолжайте.

Остальные тоже в свою очередь получали порцию розог, стрелы были острыми, но пущены с большим мастерством, чтобы не причинить слишком много боли. Жертвы не обижались, потому что сказано все было теплым и благодушным тоном — так отец ласково бранит маленького ребенка, уговаривая не делать больше подобных глупостей. Потом, дойдя до первого ряда, он похвалил одну художницу с косами, собранными в пучок, ее работу он нашел превосходной. Он привел ее в пример остальным, которые собрались вокруг, чтобы лучше видеть.