Как обычно, оставшись вдвоем, мы ужинали на кухне, но мне есть не хотелось; я постоянно думала о нем, представляла, что он может делать в этот час, а потом сказала: Я устала, пойду сегодня спать пораньше. Луизу это намерение очень обрадовало, она пожелала мне доброй ночи, закончила прибирать, и я услышала, как она поднялась к себе в комнату на третий этаж. Она любит ложиться рано, засыпает, едва улегшись, ничто не может ее поднять до первых лучей солнца, и звать бесполезно, сон у нее такой глубокий, что ее нужно растолкать, чтобы разбудить. Я выждала долгие минуты, с тысячью предосторожностей открыла дверь и навострила уши. Услышала только собственное быстрое дыхание и удары сердца, отчаянно колотящегося в груди. Осторожно спустилась со ступеньки на ступеньку, как эквилибристка по проволоке, дерево поскрипывало под ногами, и этот скрип эхом отдавался на лестничной клетке. Когда я добралась до прихожей, сердце, казалось, вот-вот разорвется; я подождала, замерев в темноте, настороженно прикрыв глаза, но вокруг царила ободряющая тишина, только сердце билось так сильно, что я приложила к нему руку и велела уняться.

Ночь была мягкой, четвертинка луны появлялась между облаками и принадлежала мне, как и вымершая деревня. Мне не нужен был свет, чтоб указывать путь. Без колебаний я устремилась вперед. Недалеко от дороги к каменоломне я услышала мужской кашель и шаги, движущиеся в моем направлении; я забилась в углубление портика, сливаясь с его контуром и серым цветом стен. Крестьянин в сабо прошел в пяти шагах от меня, стоило ему поднять голову, и он бы меня увидел, но он двигался, согнувшись и выхаркивая легкие.

Постоялый двор Раву был единственным освещенным зданием; трое клиентов сидели за столиком снаружи, я прошла к двери, но они меня не заметили, занятые разговором. В это мгновение я приняла трудное решение: бросила оземь свою репутацию и бесстыдно растоптала ее, поклявшись до конца своих дней быть нечувствительной к насмешливым взглядам и мнению других; я решила проникнуть в запретный мир. В результате это решение не возымело последствий, потому что в большом зале клиентов было мало, и ни папаша Раву, ни его дочь не обратили на меня никакого внимания. По правде говоря, плевать им было и на мое поведение, и на пересуды. Винсент ужинал один в глубине зала, медленно помешивая ложкой в миске с супом, макая хлеб и прилежно жуя. Он поднял голову и не выразил удивления, увидев меня.

— Как дела, Маргарита?

— Вечеринка закончилась?

— Они решили, что здесь слишком плохо кормят и обстановка унылая, вот и отправились на берег Уазы, там есть один кабачок, где… Я предпочел остаться, мне и одному неплохо. Ты ела?

— Я не голодна.

— Садись. Это надо отметить.

— Что именно?

— Ну как же, то, что ты здесь.

Я присела на скамью напротив него. Он выпрямился.

— Аделина! — позвал он. — Принеси бутылку и стакан.

Та же молоденькая блондинка, которая встретила меня, поставила бутылку и улыбнулась; он налил мне большой стакан вина.

— Здесь только вино хорошее. За твое здоровье.

Я подняла свой стакан, и мы чокнулись.

— И за ваше, Винсент, я желаю вам самого большого успеха, которого вы так заслуживаете.

— О, на этот счет я не беспокоюсь. Теперь, когда дверь открыта, хоть и не без труда, никто не помешает живописи существовать так, как должно.

— Иногда журналисты слишком беспощадны к современной живописи, и не уверяйте меня, что вас это не задевает.

— То, что говорят обо мне, хорошее или плохое, меня не интересует. Те, кто идет вперед, всегда обгоняют тех, кто смотрит, как они идут. Когда в газете пишут глупости о современной живописи, я говорю себе: Бедняги. И все. Они не стоят никаких иных слов. Тем хуже для них, живопись — это ведь счастье, верно? Для меня важно не то, признан я или знаменит, а возможность писать, как я хочу. Мне не нужны деньги, чтобы быть счастливым.

— И все же вы в трудном положении.