— У-у, то есть у вас все из Крыма? А из Курска никого нет? — Никто не отозвался, курских не было. — А нас тридцать четыре девчонки — все из Курска. А в пятой комнате все из Белоруссии.

— Сколько всего комнат? — спросила Марьяна.

— Жилых десять. Вот из шести людей вывезли — кого на другое место перевели, кого просто в другой барак — и вами теперь заполняют. Ещё в бараке большая столовка, кухня, туалет и баня. И там в бане можно ещё стирать и верёвки натянуты — сушить. Немцы за чистотой очень строго следят. И ещё есть кладовка, где вы матрасы получали.

— А вы тут давно?

— Давно. С февраля. А белоруски — ещё раньше.

— А лагерь большой?

— Говорят, бывают и больше, у нас только двадцать два барака. Семь мужских, на той линии, — Шура махнула рукой в сторону, — один семейный и двенадцать женских.

— Как семейный?!

— Ну как… кто добровольцами приехал — от голода спасались всей семьёй… поверили пропаганде, а кто здесь уже сошёлся. Немцы не запрещают о́стам со своими семьи создавать.

— Шура, погоди! Кому не запрещают?

— О́стам. Мы так себя зовём. Они нас остарба́йтерами называют, то есть восточными рабочими. А мы про себя говорим осты или о́стовки… Вот с немцами сойтись — не дай бог. В концлагерь закатают. Тут через проволоку ещё такой же лагерь для чехов есть. То есть снаружи это всё как бы один лагерь — в два ряда колючкой огорожен. А между ними и нами только одна линия колючки — внутренний забор. Им вообще-то запрещают с нами общаться. Но они уже нашли лазейки — подходят знакомиться. У них режим посвободнее нашего. В нерабочее время им даже можно выходить за территорию.

— Шура, не тарахти так, — засмеялась Нина. — Ты хочешь нам сразу всё выложить. А у нас и так в головах каша. Скажи лучше, а ещё два барака — кто?

— В одном полицаи-охрана и дежурка анвайзерок, а вообще анвайзерки — приходящие, они в городе живут. А ещё один барак — овощехранилище. Если кого туда работать отправят, имейте в виду — там очень холодно и сыро.

— Шур, не знаешь, сегодня кормить-то ещё будут? А то мы утром только ели. Не пойми какую баланду.

— Наверное. Мы со смены, нас ещё не кормили. Но ужин-то не ах какой. Та же брюква или кольраби на воде и скибочка хлеба, большая на вид, но то-оненькая. И кофе к ней или чай. Ну, это они говорят «кафе», на самом деле желудёвый. Но и тот — чаще утром. А чай — морковный, так… вода подкрашенная с сахарином.

— Ой, божечка… Экой малой-то какой! — вдруг воскликнул кто-то от дверей.

Возглас принадлежал женщине средних лет в пёстром платке на седеющих волосах и относился к Васятке, который решился слезть с нар и подойти к дверям. Оказалось, что на звонкий голос Шуры собрались в комнату и другие старожилы барака.

— Что ж теперь, и таких малых забирают? Или ты добровольцем?

— Ну что вы, каким добровольцем… — горько сказала Нина. — Просто куда же их? Муж на фронте, а больше у нас нет никого. Мы с ним оба сироты. Не пропадать же детям там одним.

— Это да… — вздохнула женщина. — Ну и правда — с матерью-то всяко спокойнее.