Глава первая

(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, Михайлов триместр, 8 сентября 2006 года

Пятница первой недели триместра обычно возвещает некое ускорение, смену темпа. Имена и фамилии учеников выучены; тесты проведены; текущие планы в действии; авторитет учителя завоеван; нарушители спокойствия выявлены. Так что на следующей неделе мы уже начинаем работать по-настоящему. Следующая неделя будет снова целиком посвящена делам. Не решен лишь вопрос с тем грязным комом тряпья и костей, который, вполне возможно, некогда был мальчиком в форменном блейзере школы «Король Генрих».

Еще в младших классах мы с Эриком, будучи истинными «оззи», то есть учениками «Сент-Освальдз», питали здоровое презрение ко всем представителям школы «Король Генрих». Тамошние мальчишки были богаче и слабее наших, да и плата за их обучение была существенно выше. И потом, в той школе было гораздо больше всевозможных удобств – например, просторный физкультурный зал и плавательный бассейн. А в «Сент-Освальдз» с его зарастающими лесом игровыми полями, с которыми соседствовали бездействующие заброшенные шахты, ничего этого не было и в помине. Учащиеся классического отделения «Короля Генриха» изучали арабский язык, а не только латынь и древнегреческий. И на Досках Почета у них красовались имена нынешних студентов Оксбриджа или членов сборных команд по регби обоих университетов, тогда как наши выпускники редко поступали в Оксфорд или Кембридж, предпочитая местные университеты – в Шеффилде, в Манчестере, в Лидсе.

При этом Эрик всегда стремился выбрать более высокую цель. Он с самого начала надеялся, что сумеет найти более интересную и престижную работу, чем преподавание в школе «Сент-Освальдз», и поистине великим разочарованием для него стало то, что этим надеждам так и не суждено было сбыться. Переход на работу в школу «Король Генрих» стал для него, должно быть, почти воплощением той мечты, но в итоге он все же вынужден был вернуться в «Сент-Освальдз», однако мне так толком ничего и не рассказал о минувших семи годах, разве что заметил вскользь, что там слишком многое его не устраивало. Может, Эрик в итоге понял, что он со своей физиономией в «Короле Генрихе» не ко двору? А может, просто соскучился по «Сент-Освальдз»? Или же его заставили вернуться совсем другие, куда более тревожные причины? Если такие причины действительно имелись, то эту тайну он мне так и не открыл. Время от времени я задавал ему эти вопросы, но в ответ он каждый раз ворчал нечто невнятное насчет того, что тамошние коллеги его не уважали, а богатые родители запросто снимали своих отпрысков с уроков прямо посреди напряженного летнего триместра, чтобы, скажем, поехать с ними в Уимблдон на международный турнир по теннису, и были абсолютно уверены, что учителя уж как-нибудь исхитрятся и перенесут экзамены на столько дней, сколько понадобится их сыновьям, чтобы почувствовать себя готовыми сдать тот или иной предмет.

Я-то, конечно, только обрадовался, когда Эрик снова к нам вернулся. Однако у меня к нему имелась масса вопросов. Впрочем, он и раньше часто бывал скрытным, а уж теперь и подавно, как я понимал, расскажет только то, что захочет сам, и в тот момент, который сам сочтет подходящим. И потом, «Сент-Освальдз» – это ведь некий особый мир, существующий как бы отдельно от всей остальной цивилизации; мы вечно поглощены всякими там учебными планами, расписанием уроков, школьными поездками, новичками, сложностями с привратником и прочими крупными и мелкими делами и делишками – словом, всей той трагикомедией, если не сказать фарсом, что всегда сопровождает любую классическую школу в ее путешествии по бурным морям юношеского взросления. Короче говоря, мне так и не удалось окончательно выяснить те причины, которые вынудили его уйти из «Короля Генриха» и вернуться в «Сент-Освальдз». Не сумел я также понять и того, был ли он вообще рад к нам вернуться. Мы с ним остались друзьями и продолжали жить, как жили раньше: вместе пили чай, критически анализировали скандалы, случавшиеся в учительской, закусывали сэндвичами с ветчиной и сыром, а также (это в основном касалось меня) еще и украдкой выкуривали во время перемен запретную «Голуаз». Мы по-прежнему каждую неделю посещали паб «Жаждущий школяр» и пили пиво с «завтраком пахаря»[42].

Разумеется, мы часто говорили с Эриком о его престарелой матери, ибо его очень тревожили ее быстро ухудшавшиеся умственные способности. Мы также обсуждали отвратительное поведение «саннибэнкеров», которые продолжали запихивать в мою зеленую изгородь всякий мусор. И естественно, каждый год темой наших разговоров становился очередной новый преподаватель, появившийся у нас на кафедре; эти новички приходили и уходили, а мы по-прежнему оставались на своем посту, как часовые, и с каждым годом головы наши все больше седели. Затем у меня случились серьезные неприятности с сердцем, и Эрика это как-то странно встревожило – казалось, ему впервые пришло в голову, что в один прекрасный момент меня с ним рядом может и не оказаться.

– Никогда ведь не думаешь, что это может случиться, – говорил он, стоя у моей постели на следующий день после моего инфаркта. – Человеку свойственно думать, что он принадлежит к числу тех немногих, кому смерть вообще не грозит.

Высказывание весьма поэтичное для Эрика. Что свидетельствует о том, сколь сильно он из-за меня волновался. Его слова были также весьма созвучны с теми моими мыслями, которые не давали мне покоя после истории с Гарри Кларком[43]: меня тогда поразила устойчивость той иллюзии вечной жизни, живущей, наверное, в каждом. Это очень опасная иллюзия, однако чрезвычайно распространенная. Folie a tous[44], как сказал бы Эрик. Призрачное ощущение, будто драгоценный маленький мирок каждого из нас является неуязвимым, несокрушимым и будет существовать без конца, а значит, и мы вместе с ним.

Что-то я сегодня сентиментально настроен. Наверное, поэтому Эрик и не идет у меня из головы. И в груди у меня какое-то неприятное стеснение, и ощущение это, пожалуй, похуже обычного сердцебиения, вызванного чрезмерным количеством выпитого мною кофе. Вообще-то обычно я кофе стараюсь не пить. Так велел мне мой врач; он же посоветовал мне всячески избегать стрессов – а они в школе абсолютно неизбежны, – не увлекаться сыром, фруктовыми пирожными, лакричными леденцами, аппетитным хрустящим печеньем, «способствующим пищеварению», а также исключить из своего меню «завтраки пахаря», пиво, порто, сахар и мои любимые крепкие «Голуаз»; короче, он бы хотел, чтобы я вычеркнул из своей жизни большую часть тех замечательных мелочей, благодаря которым жизнь и становится достойной того, чтобы ее прожить. Вообще-то я по большей части его советы игнорирую, как и подобает магистру, преподающему классические языки, которого пытается буквально оседлать некий тип средних лет, который некогда был его учеником, а теперь подвизается в качестве врача-кардиолога.

Хотя в данном случае он, вероятно, прав: мне действительно не следует пить столько кофе. От кофе я начинаю задыхаться, испытывать сердцебиение, становлюсь страшно нервным и чувствую себя очень толстым и необычайно постаревшим, хотя обычно я чувствую себя мальчишкой лет четырнадцати, у которого необъяснимым образом слишком рано поседела голова. Но сегодня я кажусь себе вороньим пугалом вроде Мафусаила и вынужден буквально собирать себя по частям, направляясь из учительской в свой класс. Дело, конечно, еще и в том, что я скучаю по моим «Броди Бойз». Мой нынешний класс 2S можно, пожалуй, назвать скучным; он как бы неторопливо движется по жизни пешком. В этом классе нет ни комедиантов, ни шалунов, ни таких ярких эксцентриков, как Аллен-Джонс, ни таких маленьких мудрых эльфов, как Тайлер. Нет там и особых нарушителей спокойствия, что, конечно же, следовало бы воспринимать как некий положительный момент; однако меня, как ни странно, это не утешает. Для уроков нравственности хорошо иметь хотя бы маленькие нарушения. Это заставляет сердце моралиста биться быстрее. Однако в настоящий момент единственное, о чем я способен думать, это тот мальчик; тот, что даже учеником нашей школы не был. И не одного меня занимают подобные мысли. Бенедикта Уайлд с самого первого дня пытается привлечь мое внимание и завести разговор о том деле. Сегодня, например, она подобралась ко мне на перемене, когда я стоял в Среднем коридоре, держа в руках свою утреннюю чашку чая, и следил за порядком.