Латвийские евреи пытались раздобыть денег для антицаристских движений на родине и не считали нужным отступаться от своих целей просто потому, что оказались в новой и частично демократической стране. Приблизительно за две недели до столкновения в Степни группа недавно приехавших латвийских иммигрантов, увлеченная выкапыванием тоннеля под ювелирный магазин на улице Хаундсдич, была застигнута врасплох полицейскими, которые были без оружия. В последовавшей потасовке вооруженные латвийцы, открыв огонь, убили двух полицейских и ранили еще одного, после чего скрылись.

Освещение деятельности еврейских радикалов в Ист-Энде в тогдашней прессе – антисемитской, ксенофобской и склонной стричь всех жителей округа под одну гребенку – не сильно отличалось от того, что пишут о мусульманах или иммигрантах сегодня{41}. Полиция, что неудивительно, была решительно настроена арестовать сбежавших. Двоих из них засекли на входе в здание на Сидней-стрит. Черчилль принимал ванну, когда ему сообщили об этом. Вместо того чтобы просто отдать приказ об аресте подозреваемых, он увидел в этой ситуации возможную выгоду для себя.

О чем он думал, когда вылезал из ванной и вытирался полотенцем? Собирался ли он исполнить в Ист-Энде роль герцога Мальборо или Наполеона? Какие фантазии будоражили его разум? Готовый самолично участвовать в охоте на людей, министр внутренних дел оделся и оперативно прибыл на место событий, о которых сообщалось в первом цветном выпуске киножурнала Pathé News, а также в новостях других СМИ. Он принял картинную позу. Позднее лидер консерваторов Артур Бальфур издевательски высмеивал его в палате общин: «Я понимаю, что там делал фотограф, но что там делал достопочтенный джентльмен?[83]» Для того чтобы схватить двух вооруженных людей, подкреплений полиции, по его мнению, было недостаточно. Черчилль приказал привлечь армию, в данном случае артиллерию, и принял непосредственное командование на себя.

Дом № 100 по Сидней-стрит вскоре был охвачен пламенем. Черчилль лично запретил бригаде пожарных тушить его. Позднее были обнаружены два обугленных тела. Событие, которое в ином случае удостоилось бы не более чем скромной строчки в бурной летописи Лондона, в результате вмешательства Черчилля стало поистине незабываемым. Мемориальная табличка на улице хранит память о «Питере Художнике», как звали одного из латвийских революционеров. Ни одна шальная пуля не пронзила цилиндр Черчилля, как о том сообщалось. Это был всего лишь «штришок», добавленный в историю для того, чтобы подчеркнуть его роль.

Вспышки классовой борьбы, начавшиеся в Южном Уэльсе и других местах, продолжались еще четыре года. Летом 1911 г. на фоне назревавшей стачки докеров в Ливерпуле и под угрозой общенациональной стачки железнодорожников правительство либералов начало игру в доброго и злого полицейских, в которой главные роли исполняли соответственно Ллойд Джордж и Черчилль. Первый, продемонстрировав свое несравненное владение искусством демагогии, выступил с предложением реформ, а второй, действуя по убеждению, озвучивал угрозы и не пытался скрыть, что вышел на тропу войны. Ему не нужна была никакая другая поддержка, кроме телеграммы от Георга V. По мнению монарха, отныне требовалось действовать безо всякой оглядки: «Донесения из Ливерпуля показывают, что ситуация там больше напоминает революцию, чем стачку». Лорд-мэр Ливерпуля и его коллега в Беркенхеде требовали прислать войска и пришвартовать военный корабль на реке Мерси. Черчилль согласился и с тем и с другим.

Накануне стачки железнодорожников Черчилль приказал держать войска в боевой готовности. Лондонский Гайд-парк, как и вокзал в Манчестере, стал напоминать армейский лагерь. По мнению Manchester Guardian, это было уже чересчур, и ее учредитель и главный редактор Ч. П. Скотт, ранее поддерживавший Черчилля, решил дистанцироваться от него. Разрыв газеты с Черчиллем, министром внутренних дел от либералов, стал болезненным, но, по мнению редакции, необходимым шагом. Интересы Либеральной партии и правительства были важнее любого отдельно взятого политика и его одержимости войной.

Хорошо помня социальные и политические волнения XVIII и XIX вв., либеральные правительства после 1906 г. отдавали себе отчет в том, что для того, чтобы сохранить существующее положение в целом, нужно изменить кое-какие элементы. Хотя партия лейбористов с 1906 по 1914 г. была не более чем коляской, прицепленной к ревущему мотоциклу либералов, более проницательные лидеры последних смогли рассмотреть в новой партии потенциальную угрозу. Мистагоги[84] калибра Ллойд Джорджа были решительно настроены сохранить контроль над политическим пространством, которое занимала оппозиция тори. В этом смысле надежды возлагались на серию реформ:

Такие серьезные реформы, как эти, обладают собственной диалектикой. Они одновременно и успокаивают, и возбуждают те социальные слои, которым адресованы. Кто-то испытывает удовлетворение и становится сторонником постепенности реформ, а кто-то полагает, что реформ недостаточно, – и требует идти дальше. Притом что большинство парламентариев от Лейбористской партии поддержало меры 1911 г., левое крыло партии, представленное Джорджем Лэнсбери, Филиппом Сноуденом, Кейром Харди и некоторыми другими, голосовало против этих мер. Они руководствовались принципом, что социальные реформы всегда должны оплачиваться теми, кто лучше всех способен нести бремя расходов. Сноуден обвинил правительство в том, что оно уклонилось от решения вопроса о серьезном перераспределении богатств, возложив часть финансовых издержек обратно на плечи бедных.

Любое правительство, занятое проведением реформ, действует в рамках этих параметров – точно так же, как и его внепарламентская оппозиция. Стоит особо подчеркнуть, что в течение этого периода не было сделано никаких политических уступок женщинам. Общество по-прежнему было устроено по модели патриархата. Но борьба за предоставление женщинам избирательных прав начинала принимать ультрарадикальные формы. И в конце концов женщины добились права голоса, потому что сражались за него на улицах, в тюрьмах и на беговых дорожках. Свою роль сыграла и Первая мировая война.

Что касается Черчилля, то некоторые пункты программы реформ он поддержал, но его энтузиазм был направлен на другое. В парламенте, защищая свои действия на полях сражений и в промышленности, он нарисовал мрачную картину текущей политической конъюнктуры: «В этом гигантском промышленном четырехугольнике, от Ливерпуля и Манчестера на западе до Халла и Гримсби на востоке, от Ньюкасла до Бирмингема и Ковентри на юге… можно быть практически уверенным в том, что продолжение железнодорожной стачки приведет к быстрой и гарантированной деградации всех средств, всей структуры – как социальной, так и экономической, – от которой зависит жизнь людей»{42}. В этом было, конечно, гротескное преувеличение – но и крупица реальности тоже. Поднимавшийся рабочий класс столкнулся с правящим классом. И насилие для Черчилля всегда служило стимулятором.

Тем временем между европейскими странами, договорившимися о разделе Африки, нарастали трения. Премьер-министр Г. Г. Асквит полагал, что Хоум-офису необходим более уравновешенный руководитель. Черчилль, убежденный в скором начале новой войны, был вполне доволен тем, что его понизили до должности первого лорда Адмиралтейства. Военно-морской флот уже долгое время был его особой страстью. Без флота не было бы империи. Черчилль был уверен в своих способностях военного лидера, где бы ни находился враг – внутри страны или за рубежом. Валлийские шахтеры, еврейские радикалы были не более чем пустяком. В письме матери, написанном за два года до этих столкновений, он признавался: