2. Тайное голосование с целью защиты избирателя в процессе осуществления им своего избирательного права.

3. Никакого имущественного ценза для членов парламента, что позволит избирательным округам выдвигать кандидатов по своему выбору.

4. Выплата жалованья депутатам, что позволит торговцам, рабочим или другим людям скромного достатка прекратить или прервать занятие своей профессией для того, чтобы заботиться об интересах нации.

5. Равноразмерные избирательные округа, обеспечивающие одинаковое представительство для одинакового количества избирателей, вместо сегодняшнего положения, когда округа с меньшим населением имеют одинаковый или больший вес в сравнении с более крупными округами.

6. Ежегодные парламентские выборы, которые станут самым эффективным средством предотвращения взяточничества и шантажа, поскольку ни один денежный мешок не сможет каждый год подкупать целый избирательный округ при системе всеобщего избирательного права для мужчин.

Решать, как именно следует бороться за осуществление этих требований, было прерогативой отдельных городов и регионов. Как подчеркивали историки, такие как Джон Савилль, Дороти Томпсон и Джон Фостер, это было определяющей чертой всего движения. Замечательный анализ и описание движения в Олдеме у Фостера остаются важнейшей точкой отсчета, благодаря которой ясно, каким образом специфические местные условия и общественно-экономические структуры позволяли нащупать точную меру радикализма, который следовало проявлять. Петиции, массовые собрания и публичная острая критика использовались повсеместно, но, несмотря на то что во многих факельных шествиях замечали вооруженных пиками людей, не было принято общего решения о применении силы – с оборонительными или наступательными целями – против своевольного, недемократического и не желающего ничего слушать государства, в котором новый слой собственников был настроен любой ценой поддерживать свой высокий уровень прибылей, опираясь на Акты о нежелательных сообществах, которые запрещали организацию профсоюзов. В борьбе против «внутреннего врага» промышленники взяли себе в союзники землевладельцев. Почтительное отношение и к тем и к другим наложило свой отпечаток на настроения бурно растущего среднего класса, представители которого могли сочувствовать «беднякам», но не активистам чартистского движения. Земельная аристократия во главе с монархом на самой верхушке пирамиды контролировала рычаги власти: парламент, судебную систему, армию и военно-морской флот. Насколько это отличалось от ситуации столетней давности? Как точно выразился Эдвард Томпсон, «британское государство – и с этим согласны все законодатели XVIII в. – существовало для того, чтобы охранять собственность и, при случае, также жизнь и свободу владельцев собственности»{33}.

В XIX в., несмотря на набиравшее силу движение за проведение радикальных реформ, были сделаны лишь небольшие уступки. Конституционные требования чартистов воспринимались их власть имущими современниками, а также либеральными историками как без пяти минут революция. Но были ли эти опасения оправданны?

Сама Хартия – по крайней мере на бумаге – была, в общем-то, довольно умеренным документом. О том, что язык политических манифестов часто является продолжением центрального и хотя бы потенциально объединяющего всех требования, нередко забывают в последующей сумятице. Чартисты четко обрисовали, что произойдет, если большая часть мужского населения будет пропорционально представлена в парламенте. При этом они не стали включать в свой список такие требования, как, например, упразднение палаты лордов или монархии – двух главных достижений Английской революции XVII в., – не говоря уже о каких бы то ни было мерах, касающихся социального или экономического нивелирования. Отсутствие этих пунктов, однако, нельзя трактовать как отсутствие подобных идей в умах многих отдельных личностей, которые коллективно задавали направление чартистского движения, и предшествовавших им радикальных якобинских групп.

Шпионы часто докладывали об «изменнических разговорах», подслушанных в тавернах и на собраниях. В случае если бы гражданская война все же разразилась, невозможно сказать, как именно изменилось бы политическое сознание и изменилось ли бы оно вообще. Полное доверие к написанному на бумаге или сказанному в зале суда может быть в какой-то мере оправданным в мирное время, но в ситуации столкновения целых классов или наций ничего нельзя предсказать. Чартисты согласились ограничить свои требования пунктами, относительно которых имелось полное согласие и за обнародование которых их не могли привлечь к суду, бросить за решетку или обвинить в государственной измене и повесить. Любое иное решение было бы безответственным. В результате они сказали «да» свободе и братству (правда, лишь мужчин), но придержали равенство (социальное, экономическое и гендерное).

По мнению ультрарадикалов, все эти вопросы следовало решать не разом, а последовательно. Сперва – право всех мужчин голосовать на ежегодных парламентских выборах (что было поистине радикальным требованием), а затем уже атака на прочие формы существующих общественных структур. Классовое сознание нелинейно, но, однажды радикализовавшись, оно никогда больше не остается на одном месте, как нас учит история практически всех восстаний, бунтов и революций – как успешных, так и тех, которые закончились неудачей{34}.

Кроме того, как мы могли наблюдать на всех континентах на том или ином этапе, требование свободы и демократии в условиях внутренней или навязанной извне имперской диктатуры в сочетании с действиями, направленными на достижение этих целей, всегда имеет революционный подтекст – независимо от того, что именно мятежники, реформаторы или революционеры пишут в своих программных документах{35}. Это очевидно на примере акций, которые проводили более радикальные чартистские группы в Ланкашире, Южном и Центральном Уэльсе и в Шотландии.

Например, восстание в Ньюпорте в 1839 г., несмотря на довольно мягкую риторику Хартии, серьезно обеспокоило правящие классы. Джон Фрост и еще несколько тысяч чартистов, вооруженных пиками, палками, кузнечными молотами, серпами и мушкетами, устроили шествие по направлению к отелю «Вестгейт», чтобы освободить своих товарищей, которых держали там под арестом после того, как они потребовали выпустить из тюрьмы одного популярного лидера чартистов. В последовавших столкновениях, в которых со стороны чартистов особо активно проявили себя женщины, было убито тридцать активистов и еще несколько десятков ранено. Фроста приговорили к смертной казни. Опасаясь новой волны вооруженных беспорядков, правительство смягчило приговор, и Фроста депортировали в Австралию, где он провел остаток жизни, работая школьным учителем на Тасмании.

Четыре года спустя, в 1843 г., Дэниел Макнотен, шотландский деревообработчик из Глазго, совершил серьезную попытку покушения на жизнь премьер-министра Роберта Пиля. Он выслеживал Пиля несколько дней, но в день запланированного покушения перепутал премьер-министра с его личным секретарем Эдвардом Драммондом. Макнотен шел за ним с перекрестка Чаринг-кросс до Даунинг-стрит, затем незаметно приблизился и выстрелил. Через пять дней Драммонд скончался. На суде знающий толк в своем деле адвокат Макнотена Александр Кокбёрн настаивал, что его подзащитный в момент совершения преступления был невменяем, и смог добиться его оправдания – создав тем самым юридический прецедент «невменяемости» в английском уголовном праве. Помещенный в Бедлам, психиатрическую лечебницу, Макнотен вел себя ожидаемым образом. В документах о поступлении пациента говорится: «Воображает, будто тори – его враги. По манере поведения застенчив и склонен к уединению». После перевода в клинику Бродмур он описывается как «человек весьма неглупый», который в ответ на вопрос, не безумен ли он, сказал: «Таков был приговор, мнение жюри присяжных после того, как они заслушали свидетельские показания». Детективная писательница XX в. Сара Кокбёрн[79], сама адвокат по профессии, сочинила о Макнотене пьесу под названием «Адвокат безумца» (The Madman's Advocate). Однажды, в начале 1990-х, я беседовал с ней, и она сказала мне, что, как показали ее исследования, приговор присяжных не расстроил монарха. Почему? «Потому, – ответила она, попыхивая своей трубкой, – что Дэниел был чартистом и абсолютно нормальным психически. Получи это огласку, он стал бы еще одним чартистом, которого отправили на виселицу. Если бы ему удалось прикончить Пиля, он признал бы себя виновным. Собственная ошибка привела его в ярость, но он не хотел умирать из-за нее».

Для правителей Соединенного Королевства всеобщая демократия казалась чем-то немыслимым и губительным, но они отдавали себе отчет в том, что кое-какие преобразования назрели. Реформа 1832 г. несколько расширила избирательные права мужчин, а также увеличила представительство крупных городов в палате общин. Но то, что реформа избирательного законодательства, вопреки питаемым надеждам, оказалась ограниченной, лишь еще сильнее подстегнуло чартистскую агитацию. В 1848 г. демократические устремления и требования чартистов пережили вначале резкий взлет, а затем и быстрый спад на фоне революционных движений на континенте. Французские события 24 февраля – свержение короля Луи-Филиппа и учреждение Второй республики – моментально отозвались волнениями в Италии, Германии, Австро-Венгрии и Богемии. Отдаленное эхо почувствовали в Швейцарии, Дании, Румынии, Польше и, конечно, в Ирландии. Чтобы разгромить эти движения, потребуется несколько лет, а вот неудача огромной чартистской демонстрации на Кеннингтон-Коммон в апреле того же года положила конец надеждам на централизованное восстание в Великобритании. Но и на этот раз группы чартистов в городах и деревнях восприняли это не как поражение, а как временную неудачу. Спустя десятилетия их политические наследники создадут тред-юнионы, затем – Независимую рабочую партию и, наконец, Лейбористскую партию. Все перечисленные со временем научатся отчасти отражать, а в основном использовать к своей выгоде устремления масс.

Хотя волна революций, восстаний и мятежей 1848 г., которая в большинстве случаев лишь подточила, но не уничтожила старые режимы и их основания, в конце концов была подавлена силой, коронованные правители и правительницы Европы испытали глубокое потрясение, и это потрясение будет ощущаться еще некоторое время спустя. В частном письме Леопольд I, монарх – основатель Бельгии (созданной в 1830 г.), доверительно сообщал своей племяннице королеве Виктории, что он страшно напуган: «Мне сильно нездоровится вследствие ужасных событий в Париже… Одному Богу известно, что нас ждет; будут приложены колоссальные усилия для того, чтобы довести эту страну до революции, а поскольку во всех странах имеются бедные и злые люди, эти усилия могут увенчаться успехом». Несколько месяцев спустя Виктория ответила:

Она недооценила сильный инстинкт самосохранения, который характеризовал ее класс. Ее супруг принц Альберт, немецкий интеллектуал либерально-консервативных убеждений и высокой культуры, сам отправил частное письмо премьер-министру лорду Джону Расселлу в день проведения собрания чартистов на Кеннингтон-Коммон[80]. В этом письме он советовал сделать так, чтобы реакция правительства больше напоминала спектакль, чем демонстрацию силы: «Я ни минуты не сомневаюсь в том, кто окажется сильнее, но был бы крайне расстроен, если бы произошло что-то напоминающее массовые волнения». Совет Альберта выходил за рамки принятой в то время тактики. Для него чартисты были представителями самых радикальных слоев рабочего класса, а он даже рекомендовал смягчающие меры: «Я полагаю, к своему огромному сожалению, что количество рабочих всех специальностей, пребывающих без работы, очень велико и что оно выросло в силу сокращения рабочих мест в государственном секторе вследствие стремления к экономии в палате общин… Конечно же, сейчас неподходящее время для того, чтобы налогоплательщики экономили за счет рабочего класса». В этом вопросе Альберт занял позицию левее любого британского правительства, начиная с правительства Тэтчер.