— Сиди! — рявкнул шеф. — Дальше не едем. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 12:54

Спустя час и две минуты после начала перегона последний в цепочке регулировщик — загорелый парень в соломенной шляпе на макушке — получил сигнал от своего предшественника и поднял большой палец, и десять передних рядов, нетерпеливо ожидавших своей очереди, тоже наконец ожили. Загорелись фары, захлопали дверцы, и тяжелый запах мертвых тел из разбитого Фольксвагена смешался с горьким выхлопом тридцати моторов, хотя нисколько почему-то от этого не ослабел, а напротив, как будто проявился еще сильнее.

Сидя на своем стульчике возле решетки, маленький стоматолог в мятой рубашке смотрел вслед отъезжающим автомобилям и думал о своей зеленой Шкоде, купленной в прошлом году, которую звал «девочка», неделю назад побаловал химчисткой салона и которую в суматохе наверняка сейчас поцарапают, или стукнут, или просто отломают ей зеркало — ни за что, в назидание хозяину, как делают люди, когда кто-нибудь хамски паркуется поперек тротуара. Стояла она недалеко, в шестом ряду, и чтобы добежать до нее, быстро проехать задом триста метров и вернуться, ушло бы от силы десять минут, но делать этого доктор не стал. И даже когда явилась одна из его сердитых дачниц и велела отдать ей ключи, раз уж ему самому никак отсюда не отлучиться, — отказался и ключи не отдал. Она спорила, обещала, что сын ее все сделает аккуратно, и в конце концов, кажется, обиделась. Решила, что он просто боится доверить чужим свою машину, и это было нехорошо. Он вовсе не хотел показаться неблагодарным, особенно после того, как эти ворчливые женщины, поначалу так его испугавшие (и пугавшие до сих пор), взяли под опеку их обоих — его и мальчика со сломанной рукой, собрали им коробку лекарств и по очереди, несмотря на запах, приходили проведать. И все-таки ключ не отдал и оправдаться тоже не смог. Может, дело было как раз в этом — в невозможности оправдаться. Мальчик был без сознания, дышал все реже и временами переставал дышать совсем, для него все решилось еще пять часов назад, и никто ему больше был не нужен — ни спасатели, ни санитарный вертолет, ни тем более сидящий у решетки стоматолог. И как раз поэтому — доктор был уверен, хотя объяснить вряд ли смог бы, — Шкода должна была остаться там, где стояла, и он, доктор, должен был остаться, и даже запертый в переноске кот, который точно не был ни в чем виноват. До тех пор, пока мальчик из Фольксвагена не закончит умирать, ничего менять было нельзя. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 13:19

Новость о том, что перегон закончен и все машины встали на новом месте, добралась до чиновницы из Мерседеса с опозданием в сорок минут вместе с группой измочаленных регулировщиков, и все же добралась. Как и предсказывал ее желтый шеф в разговоре с недоверчивым капитаном, одного короткого часа слаженных действий хватило, чтобы общее настроение изменилось. Предыдущий план был исполнен, и теперь нужен был следующий; люди желали знать, что им делать дальше, и постепенно, парами и тройками начали стекаться к патрульному Форду — причем в этот раз никаких усилий от нее не потребовалось. Полицейский автомобиль, правда, оказался не там, где должен был, даже не в том ряду, а когда нашелся, выглядел так же уныло — вмятина вдоль пыльного борта, сомнительное пятно на заднем сиденье; за рулем крепко и равнодушно, с открытым ртом спал молоденький лейтенант. Но даже это никого сейчас не смутило: прежние собрания проходили именно здесь, так что где-то к половине второго вокруг Форда толпился уже вполне приличный отряд добровольцев.

В отличие от обоих полицейских, для которых аудиенция в Майбахе прошла безо всякой пользы (и старший лежал теперь мертвый с пулей в печени, а младший отчаялся настолько, что не хотел просыпаться), чиновница в синем костюме слушала своего желтолицего шефа гораздо внимательней и пренебрегать этим удачным, но, без сомнения, временным положением дел не стала. Как не стала и до времени будить бестолкового старлея — чтобы те, у кого еще оставались заблуждения насчет людей в форме, успели насмотреться на спящего мальчишку и запомнили, как мало пользы от этих идиотов без надлежащего руководства. Вновь прибывших она встречала сама, заносила в блокнот (продолжая надеяться, что среди них обнаружится еще хотя бы один врач, пускай даже окулист или, бог с ним, ветеринар) и просила немного постоять вот тут, недалеко, пока она не перепишет всех, кто готов поучаствовать в новом деле. И они стояли, как было им велено, без протестов и глупых вопросов, более того — с нетерпением ждали инструкций.

— Вот зачем он ей вообще, этот список? — спросила Терпила, выдернула из пачки последнюю влажную салфетку и еще раз вытерла лицо. — Не могу, липкая вся уже, черт, черт, — прорычала она и швырнула салфетку себе под ноги. — И ведь всё у них так, вечно они занимаются ерундой, выдумывают самую бессмысленную дикую херню, как нарочно, это какой-то прямо конкурс у них. Ну есть у тебя полномочия, так сделай что-нибудь полезное наконец! Нет, она списочек составляет. А зачем он? Какая разница, как меня зовут и кем я работаю, когда я четырнадцать сраных часов сижу под землей! Чтобы тело потом опознать?

Она замерла ненадолго, подышала сквозь сжатые зубы, подобрала с коврика увядшую салфетку и принялась тереть пальцы. Руки у нее дрожали.

Ого, подумала Ася, отпихнула рюкзак и села, с любопытством вытянув шею. Терпила никогда не устраивала истерик. Она была чемпион по сложным вздохам и закатыванию глаз, мастер негромких токсичных замечаний, умела молчать часами так, что дохли мухи. Но чтоб вопить как нормальный живой человек — нет, такого еще не случалось ни разу.

— Да ладно, Сашка, — начал папа. — Ну почему сразу тело...

— А что? — зашипела Терпила и оскалилась, как кобра. — Ты думаешь, чем это кончится? Нет, серьезно, скажи мне, у тебя какой сценарий? А то я правда не понимаю. Почему. Тебе. Опять. На всё. Насрать!

Она даже плевалась. Вся пошла пятнами и некрасиво плевалась с каждым словом, и смотреть на нее было не так уж и весело. Потому что, если честно, ей, Асе, все тоже казалось горячим и жирным, нечистым — и обивка сиденья, и рюкзак под щекой, и даже она сама. И тоже страшно хотелось кричать, и плеваться, и чтобы ее отпустили отсюда домой, к маме. И вообще — было страшно. Правда страшно, причем давно. Задолго до того, как она подошла к Газели и постучала в окно.

— А я не понимаю, чего ты хочешь, — сказал папа, и голос у него тоже был незнакомый, как будто оба они — и папа, и Терпила — забыли, что при ней надо притворяться, как будто она сидела в шкафу, невидимая. Как будто ее вообще не было. — От меня чего ты хочешь? Что мне сделать, ворота открыть? Отменить это все? Я не могу, Саша. И баба эта не может. Никто не может. Она просто старается их чем-то занять, понимаешь? Хоть чем-нибудь. Все равно чем.

На секунду лицо у Терпилы стало такое же, как час назад, когда Ася смотрела на нее через стекло, — белое и слабое. Как у рыбы в аквариуме, где кончился воздух. Потом она толкнула дверцу плечом и выпрыгнула из машины.

Да ну ее, пап, хотела сказать Ася. И ничего тебе не насрать, пап. Но не успела. Папина дверь тоже хлопнула, и она осталась одна.

— Ну что же, — сказала женщина-Мерседес, убрала блокнот и оглядела свою паству. — Одну проблему мы с вами сняли. И справились ве-ли-ко-леп-но.

Вид у нее был строгий, но благосклонный, и три с лишним десятка бывших регулировщиков под ее взглядом невольно затрепетали и сплотили ряды.

— А теперь, — сказала она, торжественно повышая голос, — нам надо решить вопрос с водой и едой.