Как если б они все-таки отчего-нибудь померли там, ну мало ли, тревожно гадал Валера. Или наоборот, договорились и ушли вдвоем в какую-то следующую, совсем уже главную комнату, где им никто не понадобится. А уж он-то, Валера, был точно больше не нужен и никакого себе применения в этом космическом месте, как ни старался, придумать не мог. Но с другой стороны, ведь взяли ж его сюда — всех оставили, а его таки взяли, и значит, за ним вернутся. И вот тут оплошать никак уже было нельзя, так что сидел он на краешке стула в тяжелом плаще и застегнутом пиджаке с самым бодрым и решительным видом. Мерз, потел и глаз не спускал с посторонней девчонки в джинсах — просто на случай, если предполагалось, что он за нею присмотрит.

А девчонке здесь было тем более делать нечего. Лет ей было от силы пятнадцать, школу, наверно, еще не закончила, и уж точно не стоило пускать эту соплю в козырное кресло перед экранами, в то время как он, Валера, место свое понимал и от экранов и кнопок отсел подальше. Первые полчаса она только хлюпала носом да стучала зубами (майка на ней была совсем легкая, тьфу, а не майка), а когда вопли за дверью стихли, принялась листать свой блокнотик туда-сюда и грызть ручку, как зубрила перед уроком. К зубрилам Валера имел собственный давний счет. Ишь ты, цаца, уселась тоже, и тетрадку еще ей выдали. Все разговоры про список он пропустил по шоферской привычке не вслушиваться и не вникать, если дело не касалось персональных его, Валериных, компетенций (например, во сколько подать машину, надо ли раскрыть зонт, а когда самое время не оглядываться и оглохнуть), и без этой полезной способности на службе своей вряд ли бы продержался двадцать восемь, на минуточку, лет. Но сегодняшний жуткий день был к Валере жесток, и обязанности его, пусть пока неизвестные, тоже явно теперь как-то переменились, и он честно старался припомнить эти самые разговоры, так что от стараний у него даже заболела голова, однако слышал просто ровный бессмысленный гул. И про чертову тетрадку подозревал только, что написано там что-то важное. А толстожопая стерва, потерявшая всякие берега, отдала ее зачем-то на хранение сопливой школьнице и, понятное дело, скоро будет за это наказана. Если не удавила, конечно, деда на койке подушкой, а ведь могла запросто, иначе чего ж там так тихо? В этом месте Валерины мысли завернули было на новый круг, и он снова начал гадать — может, просто стукнуть тихонечко в дверь, не заглядывать, только спросить, — но тут мелкая цаца вытерла нос, потянулась и ткнула пальцем в одну из космических кнопок. Безо всякого разрешения, взяла и нажала. Из угла ему не видно было какую, однако крайний экран мигнул вдруг и ожил, и возник там какой-то коридор, весь белый и совершенно пустой.

— А ну по рукам щас кому! — рявкнул Валера. Пустой, залитый светом коридор испугал его вдруг еще сильнее.

Девчонка обернулась и вытаращилась, как будто и думать забыла про то, что он вообще-то сидит у нее за спиной. Как если б ее и правда оставили тут за главную и делай себе что хочешь.

— Я в камеру просто хотела посмотреть, — сказала она. — Тут написано — «Камера один».

— Мало ли чего написано, — строго сказал Валера. — Тебе, что ль, писали?

Теперь ему тоже хотелось подойти и глянуть, что там за камеры, потому что какая-нибудь наверняка показала бы комнату с койками и как там с дедом без того, чтоб стучать и спрашивать. Он вдруг понял, что кнопки с экранами не запустят ракету в космос и Америку не взорвут, а сидит девчонка за самым обычным пультом охраны, какой был и в конторе, и в доме у шефа, и на въезде в поселок. Просто пульт, ёшкин кот, сидеть за которым — мартышкина работа. А с другой стороны — насчет пульта инструкций не было. Никаких инструкций не было.

— Я думала, она вход показывает. Там же папа вернулся, наверно...

Вид у нее был несчастный, вот-вот опять разревется. Папа, ишь. Вспомнила.

— Индюк тоже думал, — сказал Валера. — Сиди давай и не это мне тут. И руки на стол, чтоб я видел. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:13

— А где на «Юго-Западной»? — спросила Саша. — Мы там жили на Бакинских Комиссаров, у лесопарка.

— А мы на Вернадского, — сказала красавица из Кайен. — Господи, ненавидела этот лес. Мы там на лыжах бегали в школе, до сих пор каждое дерево помню. — Смех у нее был теплый, жасмин с бергамотом. Они все еще слышались — и жасмин, и бергамот, никуда не делись. — Правда, мои развелись потом, мы на Университетский с мамой переехали. Поступать ближе...

— Филфак? — перебила Саша и тоже вдруг засмеялась. Ну конечно. Как же это было правильно, спросить. Что же я раньше, дура, не спросила. — Да ладно, в каком году? Слушай, наверняка же пересекались.

Очень легко представилось, что так и было и найдутся сейчас общие знакомые. Может, и годы не совпадут, но что-то отыщется в любом случае. Какая-нибудь пьянка на смотровой под звездами, пылкий роман в общаге, да что угодно. И даже если нет, все равно можно притвориться. Перебросить мостик отсюда наверх, прямо сквозь бетон и толстую желтую реку (а есть она там еще, осталась там река вообще?) — в сиреневую весну, к высокому небу и Воробьевым горам, голубям и скамейкам, к песочной пирамиде МГУ. Сесть, открыть дурацкую клубнику или нет, огурцы. Уксусные польские, не хрустящие, и таскать руками из банки. Жалко, водку допили всю. Как бы сейчас пригодилась водка.

— Нет, хим. Химфак, — сказала жасминовая красавица. — У меня там дедушка замдекана был по научной работе. — И вдруг придвинулась и затараторила: — Доучилась и забыла. Рекламой потом занималась, музеями, выставки делала. Я и химию не люблю, честно говоря, как на каторгу пять лет проходила. А представляешь — красный диплом. В общем, я химик-эколог. Загрязнение среды, отходящие газы, экспертиза воды... — Она снова засмеялась, но и смех, и глаза были теперь напряженные, беспокойные. — Как думаешь, нужны им там химики?

МГУ рассыпался и ушел под воду. Утонули скамейки и сиреневые аллеи, испарились голуби. Бергамот прокис, и потянуло парикмахерской. Старой пудрой, влажным вчерашним платьем.

— Еще как, — сказала Саша. — Не то слово. Вот химики им там точно нужны. Как воздух. Особенно экологи.

— У нее вообще нет образования, — говорила женщина-Кайен своим новым напряженным голосом. — Институт бросила на первом курсе. Двадцать четыре года, даже не работала нигде толком. Она ничего не умеет. А вот если с семьей, да? Если я скажу, что она моя дочь, — и крутила кольцо на пальце. Тяжелое, старого золота, с огромным каким-то камнем.

Кольца надела обратно. Правильно, не в машине же их бросать.

Хвост процессии, направлявшейся к спасительному убежищу, был еще виден. Крестный ход во главе с беглым убийцей, и бородатым попом, который закинулся таблеточкой и, смотри-ка, внезапно нашел в себе силы, и, конечно, с мальчиком из Пежо в инвалидной коляске, символом беззащитного детства. Не хватало только икон на палках или что они там носят, хоругви?