На спящих эти грохот и крики эффект произвели мгновенный — они проснулись и почувствовали ужас, какой всегда сопровождает насильственное пробуждение, и в особенности — когда уснуть пришлось не в своей постели, а в чужом месте и неудобной позе. В следующий миг кого-то ненадолго охватила надежда, что стена наконец сломана, мучения позади и разбудили их именно ради этой благой вести, а других и надежда толком охватить не успела, потому что дальше человек с кровавыми пятнами на рубашке вскарабкался на крыло тягача и оттуда, сверху, принялся выкрикивать уже по-настоящему страшные вещи. Он кричал, например, что никакого спасения можно не ждать и ушедший отряд не вернется, вы понимаете? Никто не придет. Что пробить стену нельзя, ребята, нельзя, и всё, потому что долбить ее нечем — инструментам кирдык, там же днем еще все расплавилось и сгорело, и кто хочет, может сам пойти в этом убедиться. И что лживая чиновница прекрасно об этом знала и просто бросила нас, братцы мои дорогие, обманула и бросила здесь, чтобы мы задохнулись во сне, потому что на людей им плевать и спасают они первым делом свою драгоценную шкуру, а народ пускай задыхается. И детишек не пожалела, тварь такая, свалила и никого, никого не пожалела.
Как бы ни были сонные автовладельцы потрясены его страстной речью, поверили ему далеко не все. Не в последнюю очередь потому, что по меньшей мере две сотни из них с человеком в окровавленной рубашке уже встречались у баррикады, пускай и с разных ее сторон. И всё, что там случилось, надеялись поскорее забыть навсегда, как давнее мучительное происшествие, в котором этот самый человек сыграл не последнюю роль.
А все же он был здесь — мокрый насквозь, истерзанный и очевидно напуганный, как они. И за громадное зеркало польского тягача держался явно с трудом, и так же точно измучен был, как они, задыхался, а под конец своей речи даже охрип. А главное — он вернулся, чтоб разбудить их и предостеречь, в то время как чиновница из Майбаха, которая тоже ни у кого особенной любви не вызывала, назад действительно не пришла. Ну правда, не пришла же, а может, и не собиралась. Сразу вспомнилось, как она подозрительно торопилась уйти, как настаивала, чтобы все остальные остались, и насколько идея долбить наружную стену была ей противна, да, ну точно, ее прямо перекосило, помните? И потом, эти ружья — вот откуда она их взяла и зачем они в принципе? Почему никто не спросил? Но с другой стороны, а куда ей тут было сбежать, господи, если стену сломать невозможно? И зачем ей было бежать?
И тогда-то мокрый измученный человек, не слезая с подножки грузовика, рассказал уже вовсе невероятную, да что там — откровенно фантастическую историю, каковая опять разделила сбитых с толку автовладельцев на два лагеря, пускай и по новой теперь причине. Потому что одни в нее поверили сразу, а другие немедленно с облегчением поняли, что человека этого слушать не надо, так как он, без сомнения, безумен. И что все, кто поверил в его параноидальные выдумки, очевидно либо идиоты, готовые слушать любых проходимцев, либо такие же психи. И раз так, диалога никакого не заслуживают.
После этого между сторонами произошел-таки краткий горячий диалог, который стремительно перерос в обмен оскорблениями, но и для драки, и для настоящей паники было все же слишком жарко и мало воздуха, а главное — ни у кого почти уже не осталось сил. Человек в грязной рубашке поступил разумней всего и силы берег, в дискуссии не участвовал. Дожидаясь, пока спор перегорит сам собою, он терпеливо обнимал свое зеркало и затем предложил простое решение — выслушать очевидца. Потому что у дикой его истории имелся еще один свидетель, который видел все собственными глазами и находился буквально в пяти минутах, братцы, тут идти-то всего ничего, до полицейской машины. И надо бы поспешить, пока он не ушел, к примеру, обратно к вероломной суке-чиновнице, где достать его уже не выйдет, да и вообще неплохо бы поспешить, ребята, потому что пугать никого не хочу, конечно, но воздух-то кончается у всех.
Половина автовладельцев после этих слов решительно принялась собираться, а вторая, настроенная скептически, так же решительно присоединилась к первой — для того хотя бы, чтоб развенчать безумную байку. И потом, дышать действительно стало еще труднее. Да что там, совсем уже трудно стало дышать, и вот тут сомнительный проходимец угадал верно: снова ложиться спать теперь страшно было всем. По-настоящему, очень страшно, так что буквально через десять минут у оттаявшего рефрижератора остались только мусор, россыпь вскрытых картонок, и бутылки с водой, и десяток забытых сумок. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 22:49
— Вот извиняться я точно не буду, — сказал Митя. — Вот извиняться мне, знаешь, точно не за что.
В Тойоте пахло старыми одеялами, кисло воняла пепельница. Через стекло снаружи доносились голоса — там причитала нимфа и бубнил лейтенант. Патриоты выгружали сонного батюшку из Лексуса.
— Ей шестнадцать, Саша, — сказал Митя. — Слушай, ну чего ты от меня хочешь, а? Что я, по-твоему, должен был сделать — в багажнике ее запереть? Сказать ей — иди, мне все равно? Тебя тут одну бросить? Что?..
Бедный, бедный Митя, который всегда хочет как лучше, но ему сначала нужно чье-нибудь разрешение.
— Посмотри на меня, — сказал Митя. — Сашка, пожалуйста. Ну глупо сейчас уже.
На приборной панели лежала муха, дохлая и сухая, как мумия. Как если бы уже прошел год. Я умру в этой машине, подумала Саша. В этой ржавой консервной банке, надо же. Мысль была не то чтобы страшная, просто противная. Все действительно было очень глупо — муха, пыль, лопнувшая на руле кожа, Митино обиженное бормотание. И очень, очень противно.
— Можем вообще не выходить, — сказал Митя. — Хочешь? Никуда. Просто останемся тут, и всё. Ляжем спать.
Ясно было, что сейчас он возьмет ее за руку.
— Я тебя не люблю, Митя, — сказала она. — Понимаешь? Я очень давно тебя не люблю, совсем.
И толкнула дверь локтем и сразу едва не свалилась прямо в коляску к веселому мальчику из Пежо. Тот засмеялся и шлепнул ее свекольной ладошкой по щеке. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:02
К патрульному Форду, где якобы ждал обещанный свидетель Апокалипсиса, маленький стоматолог отправился одним из первых. И вовсе не для того, чтоб ему подтвердили там, случился ли в самом деле конец света, — вот в этом он был как раз уверен давно и никаких подтверждений не ждал. Так вышло по единственной причине: места возле грузовика ему уже не хватило и спал он с самого краю, почти за пределами лагеря. Причем спал недолго, буквально закрыл глаза на минуту и нисколько не отдохнул. К тому же его и во сне продолжала мучить спина — немилосердно, настолько, что он сомневался даже, получится ли подняться на ноги. И раз уж на то пошло, есть ли смысл вообще подниматься. Все было уже бесполезно, а он, специалист по коронкам и бюгельным протезам для хрупких шаболовских старушек, был бесполезен тем более. Есть ему расхотелось, и жажды он тоже не чувствовал; хотелось ему одного — лежать в тишине и ни о чем больше не думать, и речь человека в грязной рубашке никак на это желание не повлияла.
А все же он поднялся и побрел к полицейской машине вместе со всеми, измученный и больной, потому что так велела давняя его знакомица в бирюзовых кроксах. Эта сердитая женщина сберегла не только кота, которого доктор оставил у баррикады и сам не понимал теперь — зачем и как мог это сделать, но даже коробку с лекарствами и шприцами, про которую он забыл еще раньше. Ждала его возвращения, заставила выпить какого-то приторного сиропа из липкой банки, принесла ему кофту — свернуть под голову, ругалась и хлопотала, как если бы он был все-таки нужен — не кому-то, а именно ей, хоть и неясно теперь для чего. Он уже обидел ее однажды — давно, у решетки, когда ждал смерти вместе с мальчиком из Фольксвагена, — и второй раз обидеть не мог. Так что проглотил гадкий сироп, смирился с кусачей кофтой и не перечил, а когда она приказала встать и идти поскорей, пока
Его благодетельница в кроксах тоже шагала тяжело, задыхаясь, и тащила зачем-то две хозяйственных сумки, в которых стукались друг о друга польская фасоль в томате и яблочное пюре. А спасенную коробку с лекарствами и «Столичной» нес ее сын, бритый мясистый мужик лет сорока, без майки и в длинных, завязанных под животом пляжных трусах, которого доктор прежде не видел и который, в отличие от строгой своей матери, явно не одобрял ни доктора, ни коробку. А в особенности не одобрял он, судя по всему, лопоухого водителя Газели, потому что самые гневные взгляды бросал по дороге именно на него. Юный Газелист, однако, этих взглядов не замечал, потому что все так же старался держаться поближе к доктору и заглядывал ему в лицо с тревогой и надеждой, словно ждал какого-то знака, или команды, или, может быть, объяснения, а то и просто боялся потерять в толпе.
Словом, когда впереди показались пыльные лампы Форда, первым увидел их именно доктор и никакого облегчения не испытал. А испытал он, напротив, еще одно тоскливое дежавю, как тогда, у автобуса, — потому что все опять повторялось. Время за последние сутки как будто закольцевалось, и все шло теперь по кругу, как если бы где-то в цепочке событий пряталась невидимая склейка, запустившая цикл заново. И точно было уже собрание именно в этом месте, вокруг полицейской машины, он только не помнил когда — утром? Ночью? И так же заполнялись людьми проходы, и такое же ощущалось в толпе общее ожидание какой-то перемены, разрешения и выхода, но выхода при этом не было никакого. И даже сама толпа выглядела теперь иначе, как выглядят бегуны на втором круге марафона, которые лишились уже азарта и начали понимать, что к финишу добегут не все. Маленький стоматолог в школе был освобожден от физкультуры и марафоны не бегал ни разу в жизни. У него очень болела спина, и он точно знал, что финиша нет вообще и бежать нет смысла. А думать мог только о том, что его старый кот, перед которым он был кругом виноват, его хрупкий пугливый кот сошел уже, наверное, с ума в своей тесной коробке, где воздуха было еще меньше, чем снаружи. Натерпелся уже из-за него, доктора, совершенно лишних страданий и со вчерашнего дня к тому же ничего не ел, потому что ни фасолью, ни яблочным пюре накормить кота было нельзя, а другой еды взять было негде. И конечно, ненужный этот поход только мучил кота сильнее, а с ним вместе мучился и доктор. И сердился поэтому на себя, на женщину в кроксах с ее сумками и голым розовым сыном, на безъязыкого водителя Газели и человека в кровавой рубашке, который взбаламутил толпу, на которую доктор сердился тоже, и с каждым шагом все больше.