Нет, она, как и ее бедный отец, не была готова прощать. Но о справедливости и сути вещей Нина знала чуть больше, чем этот замученный, измордованный жизнью человек. На то и существует русалья ночь, чтобы чаша весов склонилась в правильную сторону. Особенно когда на одной из чаш до сих пор лежит и кровоточит жертвенное сердце.

– Нина, ты не понимаешь… – Отец прицелился.

– Уходи! Пошел вон! – Нина повернулась к отцу спиной. Теперь она смотрела прямо в глаза пятящегося к краю террасы чудовища. В глазах этих не было ни сожаления, ни раскаяния – одно лишь дикое торжество.

Наверное, поэтому она не удивилась, когда из темноты, из безопасной, по мнению Сычева, темноты послышался его теперь уже точно сумасшедший смешок и еще один, очень характерный звук. Сычев приготовился стрелять. Он был в темноте, в безопасности, а они с отцом на освещенной террасе. В кого он решит выстрелить первого?

Крепкая рука сжала Нинино плечо, с силой толкнула ее в глубь террасы. Теперь на линии огня стоял ее отец. Еще одна жертва во имя любви и будущей жизни. Еще одна чистая душа…

А в темноте уже рокотал рев мотора и вспыхивали красные огни…

А из темной воды уже выходили навки…

– Он ваш, – сказала Нина, впиваясь ногтями в деревянные перила.

Грохот выстрела потонул в отчаянном, наполненном ужасом вопле. Нина спустилась к воде. Отец спустился следом. Навья луна залила берег мертвенным светом. Его хватало, чтобы в малейших подробностях видеть все и всех.

Сущь с ощетинившимся, дыбом стоящим загривком, яростно сшибающий тонким, как кнут, хвостом уже не одуванчики, а ивовые ветви…

Бегущие от «уазика» Чернов и Яков. Живые! Слава богу, живые! Яков что-то кричит и на бегу прилаживает к плечу ружье. Это лишнее. Оно все равно не понадобится, а выстрел может разбудить Темку…

Сычев и… теперь еще и отец в самом центре навьего хоровода.

Навки… Голодные и яростные, помнящие свои обиды и своих убийц. В последнюю ночь русальей недели они не пощадят никого. Если Нина позволит…

Тонкие руки с полупрозрачной кожей и черными когтями тянутся к зашедшемуся в беззвучном визге Сычеву. Эти руки приласкают, расправят окровавленную, прилипшую к животу рубашку, а потом вспорют сначала ткань, а потом и кожу.

– Вот мы и встретились, миленький мой… – Тихий шепот и кончик языка, облизывающий дергающуюся в тике щеку Сычева. – Помнишь, как сильно ты меня хотел? – Это она, самая первая жертва. Уже вкусившая человеческой крови, уже неукротимая, но все равно заслуживающая отмщения. – Помнишь, миленький?

Он помнит! И рад бы забыть, но помнит и визжит уже в полный голос. Он видит то, что и должен видеть, женщину, жизнь которой он отнял больше двух десятков лет назад. А навка уже плетет из нитей морока тонкую удавку, чтобы он никуда не сбежал, чтобы остался с ней на веки вечные.

И к отцу тоже тянутся из темноты бледные руки, обвивают ласково за шею.

– Нет!!! – кричит Нина и пытается прорваться в навий хоровод.

А к ней пытается прорваться Чернов, хватает за плечи, крепко-крепко прижимает к себе. В его глазах – тоже морок. Он тоже что-то видит. Он знает что-то неведомое Нине и поэтому держит так, что не вырваться, и поэтому жарко шепчет ей на ухо:

– Нина, подожди… Им нужно попрощаться…