Здесь работало четверо оперативников: начальник — подполковник, старший оперуполномоченный, который еще в войну был сотрудником «Смерша», еще один молодой сотрудник и я. Помогала нам вести делопроизводство секретарша-машинистка со стажем работы во фронтовой контрразведке. Нам была придана команда из десяти матросов, живших в землянке на склоне оврага.
Начальник обозначил мои обязанности и объекты в авиадивизии, которые поступали в мое ведение с точки зрения госбезопасности. Во-первых, моим заботам передавался авиаполк — два десятка реактивных истребителей, летчики, авиамеханики, специалисты по вооружению и радиотехнике. Я должен был контролировать работу автобатальона, кислородной станции и караульной роты. Кроме того, в мое ведение поступил полигон, на котором летчики проводили учебные стрельбы по наземным целям.
Среди военнослужащих моих объектов я имел негласных помощников. Некоторых мне передали на связь, а новых я должен был заводить сам. Еще с тбилисской школы я твердо уверовал, что расширение сети секретных помощников — это важнейшее условие при организации обеспечения госбезопасности в боевой авиадивизии. Главной задачей моих помощников было выявление недобросовестной работы на самолетах при подготовке их к полетам. Плохо проверенный и отрегулированный самолет — это прямой путь к аварии, то есть угроза жизни летчика, и потере самолета. Кроме того, инструктируя помощников, я просил их присматриваться к тем летчикам и техникам, которые недовольны жизнью в Советском Союзе и могут задумать угон самолета за границу, благо она была в нескольких десятках километров от нашего Малого аэродрома.
Комендант «вражеского аэродрома»
Среди ярких личностей из числа помощников выделялся старшина — комендант полигона. Его хозяйство бывало в работе обычно с утра. Как-то в моем полку были учебные полеты со стрельбой по наземным целям. Полигон был оборудован силуэтами вражеских самолетов, в то время американских. Это была точная конфигурация в натуральную величину. «Гениальность» коменданта полигона заключалась в том, что он выложил на земле из камней нужные силуэты. И сколько бы ни обстреливали летчики такие «самолеты», уничтожить их совсем они не смогли бы. За один день полетов звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей «перепахивали» полигон учебными снарядами, которые в землю попадали, но не разрывались. А каждый МИГ — это два пулемета и пушка, есть сотня снарядов на несколько секунд обстрела «вражеских» самолетов.
Все заботы коменданта сводились к восстановлению силуэтов перед очередной атакой и оценка попаданий летчиков, список очередности атак которых он имел. Комендант лихо носился на своем мотоцикле среди силуэтов, стремясь координировать свои действия с интервалами атак летчиков на полигон.
Комендант был старослужащим, фронтовиком и веселым человеком. Он так и сыпал прибаутками на двух языках: украинском и русском. В гарнизоне он знал многих, был желанным в любом кругу и потому оказался в списке моих помощников. Он взял меня на полигон, как раз когда проходила очередная учеба моего полка.
В тот день, передвигаясь по полигону, комендант был расчетлив на время. Тогда я убедился, что в нем, старом солдате, живет чувство минера времен войны: поджигая фитиль, минер знает, сколько секунд он горит, и до взрыва успевает еще многое сделать, в том числе убраться в укрытие. Я сидел сзади коменданта на мотоцикле, и его спокойствие меня пугало: МИГ уже слышен и виден, а комендант все еще возится у одного из силуэтов, приводя его в порядок. А потом, как ковбой, вскакивает в седло своего «железного коня» и мчится в укрытие, оказавшись в котором уже через секунду мы слышим, как снаряды с глухим стуком впиваются в землю.
— Слушай, Василич, ты что же, любишь щекотать свои нервы? — спросил я его в один из таких приездов на полигон. — А если мотоцикл заглохнет?
— Здесь что-то есть из того, пережитого во время войны… Здесь я хозяин своей жизни и смерти. Может, потому я и выжил в боях, что моей присказкой было: двум смертям не бывать, а одной не миновать!
— И все же рискуешь, — настаивал я. — Сам не сплошаешь, но твой «конь» подведет…
— Ты что, лейтенант, не знаешь, что время для меня в такой ситуации слишком дорого? — уже серьезно начал злиться комендант. — Где я его возьму, время-то? Или мальчики-летчики могут в воздухе подождать? Да если бы я не крутился здесь как белка, то полеты длились бы не до обеда, а часов до пяти вечера. Разумиешь, бис тоби в печенку… — От волнения и моих несмышленых приставаний комендант даже перешел на украинский язык.
— Эх, лейтенант, если бы да кабы! — подвел итог нашей беседе боевой комендант.
Кроме острых ощущений, полигон был идеальным местом для оперативных встреч с помощником. Вот уж где можно было серьезно и от души поговорить. Обычно это проходило в землянке — укрытии в несколько накатов бревен. Здесь комендант оборудовал печурку, столик и даже койку. И что греха таить, теперь, через столько лет, можно и сознаться: мы с ним перед праздниками принимали более крепкие напитки, чем чай. Комендант, а в нашей оперативной переписке Старшина, был добрейшей души человек. В разговорах о людях всегда искал положительные стороны, помогал мне видеть интересующих меня людей с положительной стороны. В общем, незаменимый в нашем деле человек.
В один из дней моего более близкого оперативного знакомства со Старшиной он сообщил о странных радиопередачах, которые велись на волне радиостанций на борту МИГов дивизии.
Он рассказал следующее. Когда готовятся полеты со стрельбами на полигоне, то он привозит в землянку рацию и по ней контролирует движение истребителей в воздухе с момента взлета до момента атаки на полигон.
— Я знаю бортовые номера всех наших летчиков и хорошо представляю, кто ложится на боевой курс перед стрельбой.
— А в чем «странность» их переговоров в воздухе?
— В том-то и дело, что в воздухе — все в порядке. Обычный обмен типовыми фразами. Ну, естественно, с некоторыми репликами и даже более крепкими словечками. В общем — как всегда. Странности бывали на земле…