Мне казалось, что я заблудилась в темной пещере и встретила там еще одного исследователя подземного мира. Наша печаль была холодна и тиха. Никто из нас не знал, сможем ли мы когда-нибудь двигаться дальше и как нам вообще вернуться к нормальной жизни, как исцелить свои семьи. Но мы, по крайней мере, видели, что есть и другие люди, задающие себе те же вопросы и отчаянно ищущие в себе силы, чтобы выбраться назад, к свету.

Существует братство людей, затерянных в толпе, разбросанных по рабочим местам, магазинам и паркам. Это люди, которые потеряли сыновей и дочерей. Для непосвященных мы выглядим нормальными, средними, цельными. Но порой я могу узнать этих людей, словно по тайному рукопожатию, по печали в их глазах, по изгибу плеч, будто все еще чувствующих на себе объятия ребенка. Я встречаю их на выступлениях и публичных мероприятиях. Недавно я закончила делать маникюр в салоне, и вдруг ко мне подошла женщина и заплакала. Я все поняла еще до того, как она начала говорить. «Я мать погибшего солдата, – сказала она, – и я просто хочу показать вам фотографию своего сына». Она достала из сумочки потрепанный снимок. Поскольку женщина продолжала плакать, люди вокруг стали встревоженно спрашивать: «Что случилось? Все ли в порядке?» Но я не знала, как произнести это в маникюрном салоне: «Неужели не ясно? Наши сыновья умерли, и мы сломлены». И я просто обняла ее. Каждый год в мае, в годовщину смерти Бо, она находит способ передать мне весточку. Однажды она оставила записку мастеру по маникюру, а та передала мне. А недавно эта женщина пришла на мое выступление, чтобы поддержать меня. Между нами существует связь, которая не прервется никогда: два незнакомых человека, две матери с разбитыми сердцами.

Вступление в это братство не требует руководства, я не знаю, что посоветовать, какую мудрость преподнести его новым участникам. Моя подруга потеряла сына, пожарного, который погиб на службе. Он был молод, у него было двое детей, и его хоронили в гробу, завернутом в американский флаг. Я бы очень хотела ее как-то обнадежить или сказать, что все будет хорошо. Но я не была уверена, что это правда. Вместо этого я написала ей записку, где говорилось, что я думаю о ней и что она не одна. И это та правда, которую я могу сказать родителям, познавшим эту невыносимую боль: вы не одиноки.

После смерти Бо в Белый дом приходили сотни писем, открыток и записок для Джо и для меня. Джо спокойно читал их и смотрел фотографии. «Единственная наша надежда – в том, что мы сможем гордиться своими детьми, потому что они сделали мир лучше, – написал один мужчина. – Бо сделал это и даже больше. Мир это заметил». Я была так благодарна за поддержку, но сама не могла прочесть ни слова. Есть некое тонкое различие в том, как мы переносим скорбь. Джо любит вспоминать, что для людей значил Бо, а я не готова встретиться с воспоминаниями лицом к лицу. Я храню эти письма в сумке в своем шкафу: они слишком ценные, чтобы избавляться от них, но все же они остаются неоткрытыми. Возможно, так будет всегда. Каких-то вещей вы – точнее, я – просто не можете видеть.

Есть одна история, которую иногда называют притчей о длинных ложках. Никто не знает, к какой религии или философии ее отнести, потому что она всплывает в виде мифа во многих традициях. Детали меняются в зависимости от особенностей культуры: в истории появляются ложки, палочки, суп или рис. Но сама она всегда одна и та же.

Человек попросил Бога показать ему небеса и ад, и Бог представил ему две комнаты. В первой хилые люди сидели вокруг стола, в центре которого стоял огромный котел с аппетитно пахнущим супом. Каждый мог дотянуться до котла, но ложки у всех были такие длинные, что донести их до рта люди не могли. Каждый страдалец пытался съесть хоть кусочек. Все корчились от боли, безрезультатно черпая еду, но при этом оставались голодными. Разумеется, это был ад. Во второй комнате был такой же стол, такой же суп и такие же ужасно длинные ложки, но здесь едоки были сытые и счастливые, потому что каждый подносил свою ложку ко рту соседа и кормил его. В аду мы страдаем в одиночестве. На небесах мы питаем друг друга.

Я пишу это, осознавая две вещи: я не исцелилась, но я не одинока.

Последние три года меня спасала доброта моих родных, друзей и незнакомых людей. Я научилась опираться на них, когда у меня не получается держаться так прямо, как хотелось бы, чтобы подпитать мое страждущее сердце.

Теперь я знаю силу боли: она обнажает нас, она срывает маски и разрушает то, что, как нам казалось, удерживает нас вместе. Но я также знаю силу сопереживания – оно как воздух для утопающего. Я знаю, что жест, даже малозаметный, может стать актом милосердия: телефонный звонок, дружеская шутка, неожиданная записка. Когда вы опустошены, эти связи, эти моменты доброты являются единственным, что может наполнить вас заново. Это единственный язык, который понимает ваше сердце.

Моя семья разбита, но мы продолжаем держаться друг за друга изо всех сил. Мы связаны скорбью навсегда: друг с другом и с миром хрупких, уязвимых людей вокруг нас. Это урок, который я усвоила против своей воли: мы способны выживать.

Внуки просят Джо брать их в церковь, как обычно, когда мы находимся в Уилмингтоне, и они посещают службы вместе, но я остаюсь дома. У меня все еще слишком много вопросов без ответов. Там, где прежде я видела порядок, теперь я вижу хаос. Там, где когда-то я ощущала необъяснимый покой, теперь я ощущаю мертвую тишину. Я все еще не готова к проповедям или молитвам.

Прямо сейчас я получила письмо по электронной почте от моего пастора, Грега Джонса – он спрашивает, как у меня дела. Он понимает, почему меня нет в церкви, но тем не менее сожалеет об этом. Он часто говорит о своей надежде, что я найду новый духовный дом, а я продолжаю в этом сомневаться. Грег недавно написал мне после смерти друга семьи – невероятной женщины, которая училась в школе вместе с Хантером и Бо и много лет работала с нами. Она была всего на год моложе Бо и оставила любящего мужа с двумя сыновьями. Грег знал, что ее смерть стала для нас серьезным ударом.

«Одна из моих любимых цитат, – ответила я на его письмо с соболезнованиями, – “лучше всего вера видит во тьме”. Но иногда так трудно продолжать в это верить». Он согласился со мной, написав, что верить сложнее всего в периоды испытаний, но тем не менее именно большая потеря помогла ему увидеть Бога не как сущность, которая вознаграждает и наказывает, а как «Того, кто действует медленно и спокойно посредством любви, кто с нами в страдании, кто призывает нас жить в любви, кто склоняет нас работать сообща ради создания нового будущего». Он напомнил мне о смысле изречения Кьеркегора: когда все в мире идет по-нашему, то предназначение и божественную любовь в своей жизни увидеть легко. Но в темные времена, когда мы теряем надежду, когда мы ничего не можем сделать, мы и нуждаемся в Боге больше всего. В такие времена мы и должны отказаться от рассудочных объяснений и двигаться во тьме, веря, что обретем любовь и покой, в которых так нуждаемся.

Я вновь начинаю двигаться.

Я счастлива быть окруженной людьми, которые безгранично любят меня, – это моя семья. Я научилась отпускать свою потребность быть сильной, и с ними я могу оставаться уязвимой. В сущности, это единственный способ выжить. Я осознала, что груз этой жизни слишком тяжел, чтобы все время нести его в одиночку, что мы должны делать это вместе. И теперь я знаю, что мы это можем. Место Бо за нашим столом никогда никто не займет, и мы никогда не перестанем оплакивать его, но наши раненые сердца продолжают биться, любить, развиваться.

И однажды, надеюсь, я смогу воскресить свою веру. Я бы хотела вновь молиться так, как умела когда-то. Многие люди в моей жизни нуждаются в молитвах, и я чувствую, будто задолжала им. Ведь на небесах мы питаем друг друга.