Она просунула голову в ночную рубашку и, прислонившись к стене, натягивала ее на живот.
– Беда в том, что трудно быть хорошей матерью, если твоя собственная была так себе, только на курсах для беременных об этом не рассказывают. Приходится учиться в процессе – и если бы это была оплачиваемая работа, меня бы уволили за некомпетентность. Столько проблем и потерь, но ни капли благодарности.
Она наклонилась, чтобы спустить воду из ванны, и почувствовала, как малыш пинается.
– Погоди немного, еще чуть-чуть, и выпрямлюсь. – Она встала и обняла его. – Ты же не считаешь меня холодной и безжалостной?
Она ждала ответа, но ребенок оставался неподвижен.
– Надеюсь, что нет, потому что ты – все, что у меня сейчас есть, мой малыш.
26
Шейла забрала Рут поздно утром в пятницу, чтобы не попасть в час пик. Рут не выезжала из города уже несколько месяцев, и вид открытой сельской местности, простирающейся до самого горизонта, был как бальзам на душу. Стоял чудесный летний день, и когда они мчались по автомагистрали, она чувствовала себя как оказавшаяся на свободе узница. Настроение поднялось: они пересекли реку Тамар и направились через пустошь Бодмин-Мур, затем спустились к самой южной оконечности Корнуолла.
Они часто так ездили вместе в те годы, когда у них обеих были пожилые родители, о которых нужно было заботиться. Мать и отец Шейлы оставались в здравом уме и твердой памяти до восьмидесяти лет, а отец Рут внезапно скончался от сердечного приступа в семьдесят пять, и через год ее мать оказалась в доме престарелых в Редруте. Шейла вспомнила их с Рут мрачные визиты туда. Болезнь Альцгеймера иногда превращает людей в лучшую версию самих себя – более милую и более любящую, – но Анджелу Яго поразил горький и злой вариант этой болезни. Она сильно располнела и едва двигалась, проводя дни в лиловом пластмассовом инвалидном кресле у входа в дневную палату. Через несколько месяцев она перестала их узнавать, но время от времени, когда Рут доблестно описывала в ярких красках погоду или печенья из “Маркс энд Спенсер”, которые она принесла с собой, Анджела поднимала голову и косилась на дочь сквозь щели на пухлых щеках и кричала: “Да замолчишь же ты наконец?!” Тогда Рут замолкала и поджимала губы, прямо как в детстве, а мать продолжала ругать ее последними словами под взгляды остальных обитателей дома престарелых.
– Болтает и болтает! Думаешь, ты лучше нас? А, мелкая всезнайка? Да я тебя насквозь вижу и всегда видела! Ты, девочка моя, нечестивая, и ты падешь!
– Мама! – умоляла Рут.
– Злая, злая, злая, она злая. Отойди от меня, непослушная девка!
Когда она начинала бросаться на Рут с кулаками, из ниоткуда появлялись санитары.
– Пойдем, Анджела, пора возвращаться в палату, вам надо прилечь. Попрощайтесь с дочерью и ее подругой.
Когда это случилось в первый раз, Рут заплакала.
– Какой ужас, – сказала она, снова услышав слова, обрушившиеся на нее в детстве.
Враждебность матери дошла до автоматизма настолько, что оказалась последним оплотом ее личности. Они пошли в паб и выпили по несколько порций джина с тоником; Рут призналась, что, когда родились девочки, она понятия не имела, как их воспитывать: к тому времени она понимала, что та модель, в которой вырастили ее, была ненормальной и вредной, но ничего другого она не знала.
– Иногда я слышала, как из меня доносится мамин голос, говорящий те же самые ужасные вещи. Я видела их лица и осознавала, что внутри у них останутся те же шрамы, что и у меня. Но не знала, как остановиться. Я впадала в панику.
Шейла кивнула.
– Наверное, тебе было ужасно одиноко?