Козлов сразу же лег на другой галс.[71] Начал уверять меня в том, что он понимает важность создания красной флотилии и приложит все силы для того, чтобы обеспечить боеспособность всех судов. Видно было, что я ему здесь совершенно не нужен. Я ответил на это, что решение принято и менять его я не намерен. Точка!

Козлов пытался действовать таким же образом, что и вчера. Стоило мне заговорить с кем-то, как он начинал торопить: «Пойдемте дальше! У нас мало времени!». Но я спокойно отвечал ему: «Успеется» и продолжал разговор.

Случайно я узнал, что завотделом личного состава (отдел этот относился к административному управлению штаба и имел 4-ый номер) некто Лахматов – флотский офицер, минер. Я обрадовался, поскольку специалисты по минному делу были у нас в наркомате наперечет. А тут такая удача! Когда радость моя утихла, я мысленно отругал себя за нерадивость. Перед отъездом в Царицын следовало внимательно ознакомиться со списком руководящих сотрудников окружного комиссариата, а я этого не сделал. Может, там еще кто-то полезный есть, а я не знаю. Решил, что здесь, в Царицыне, проще всего будет навести справки у Скляра.

В то время в кадровом вопросе была ужасная неразбериха. С одной стороны все учреждения испытывали острую нехватку специалистов. Образованные люди в большинстве своем принадлежали к буржуазно-дворянскому сословию и далеко не многие из них были готовы идти на службу к рабочему классу. С другой стороны, назначения проводились необдуманно. Есть под рукой грамотный человек, так назначим его ведать личным составом. А в то, что этот грамотный человек флотский офицер, да вдобавок специалист по необходимейшему минному делу, никто вникать не хотел. Злой умысел также нельзя было сбрасывать со счетов. Зачастую кадровая неразбериха являлась следствием скрытого, тщательно продуманного саботажа.

Сам я, не будучи никоим образом причастным к флоту, попал в наркомат по морским делам по направлению Совнаркома. У меня имелся военный опыт и я в конце 1917 года недолгое время был товарищем наркома по военным делам. Оттуда меня назначили комиссаром Петроградского окружного суда, а затем я получил назначение в наркомат по морским делам. Ночами просиживал над книгами по морскому делу и довольно быстро освоился на новом месте. Раз поручили, значит так надо.

К вечеру второго дня инспекция судов была окончена. Я также интересовался тем, какие суда можно мобилизовать для флотилии. Наметил два буксира «Сарепту» и «Ивана Галунова». Больше нечего было мобилизовать в Царицыне.

Сережа отправился «домой», чтобы подготовить отчет (как приехавшим ненадолго кабинета нам никто в штабе не предложил), а я вместе с Козловым поехал в штаб, чтобы познакомиться со Скляром и Лахматовым.

Козлову я поручил к завтрашнему дню подготовить план первоочередных работ. Хорошо раскусив натуру этого человека, я перешел с нейтрально-вежливого тона на приказной. И объяснил, что стану контролировать все, что делается. Извольте исполнять и отчитываться в исполнении. Револьвером перед физиономией Козлова не тряс, но дал понять, что шутки шутить не намерен и разного рода отговорок слышать не хочу. Хоть в лепешку расшибись, а дело сделай.

Первой была встреча с Лахматовым. Внешне он мне понравился. Серьезный, основательный мужчина, причем сразу видно, что не штабист, а боевой офицер. Будучи фронтовиком, я с первого взгляда отличал штабных офицеров от «окопных». Я представился, рассказал в двух словах о моем деле, попросил помочь и сказал, что при желании могу устроить Лахматова на работу по специальности. Я к тому времени разбирался не только в кораблях, но и в моряках. Знал, что подавляющее большинство приходит на флот по зову души. Морская служба трудна и опасна. Выдержать все ее тяготы могут лишь те, кто рожден для моря. Мне казалось, что Лахматов обрадуется моему предложению, но я ошибся. Он с вежливой холодностью выслушал меня, а затем вдруг повел в соседнюю с кабинетом комнату, в которой находился его отдел. Там стояло три стола, но только за одним сидел сотрудник. Вдоль стен тянулись набитые папками шкафы. Папки и просто кипы бумаг, лежали и сверху.

– Видите, что у меня творится, – Лахматов обвел комнату рукой. – По штату мне положено четыре сотрудника плюс помощник, а на самом деле работает один. Не успеваем первоочередные документы обрабатывать, не говоря уж о том, чтобы наладить толком учет. А вы говорите – флотилия. Простите, но не могу.

Меня поведение Лахматова сильно задело, можно сказать – оскорбило. Занят, так и скажи, зачем спектакль устраивать? Понял я, что Лахматов того же поля ягода, что и Козлов. Ладно, думаю, черт с тобой, морячок, обходились без тебя до сих пор, и дальше обойдемся.

Впоследствии выяснилось, что Лахматов был белогвардейским шпионом, правой рукой Носовича. Его назначили ведать личным составом для того, чтобы он мог беспрепятственно совать свой нос куда ему захочется. Очень удобный для шпиона отдел. Лахматов не только собирал сведения, но и активно занимался расширением рядов белогвардейского подполья, вербовал всякую сволочь. Лахматов собирался уйти к белым следом за Носовичем, но его арестовали в ноябре 1918 года и, конечно же, расстреляли.

У Носовича в штабе было трое помощников (главных), три «правых руки». Лахматов, начальник окружного артиллерийского управления Чебышев, гвардейский полковник, и начальник мобилизационного управления Ковалевский, тоже полковник царской армии.[72] Вообразить трудно, сколько дел могла натворить эта четверка шпионов, сколько вреда они принесли. А ведь были и другие, эти четверо были всего лишь верхушкой подполья. Чебышева и Ковалевского постигла та же участь, что и Лахматова. Чебышева вывел на чистую воду один из сотрудников артуправления. Он заметил, что в работу управления намеренно вносится путаница, проследил за виновными, чтобы получить доказательства, и сообщил Сталину. До поры до времени этот товарищ (не помню его фамилии) вел себя очень тихо и сам я ошибочно считал его если не явным контриком, то, во всяком случае, уж не честным человеком. А человек оказался честным (и умным). Честным людям в снесаревском штабе приходилось работать с опаской. Враги не останавливались не перед чем, в том числе и перед убийством. Порученец Носовича некто Тарасенков, бывший племянником Чебышева, занимался физическим устранением неугодных сотрудников штаба. Достоверно известно, что он убил троих человек.

Радостным событием стало для меня знакомство со Скляром. Мы сразу же почувствовали расположение друг к другу. Скляр подробно ознакомил меня с обстановкой в штабе и в Царицыне. Как заведующий агитотделом, он больше работал «в поле», как он сам выражался, то есть – на местах, чем в штабе. Поэтому обстановку в городе он знал досконально. Если сказать кратко, не вдаваясь в детали, то обстановка была настолько плохой, что хуже и быть не могло. Архиважный в стратегическом смысле город, который нельзя было сдавать врагу, имел крайне слабую оборону. Нет укреплений, мало народу, да и не на всех защитников можно положиться, нехватка всего необходимого. Недалеко от Царицына на правом берегу Дона стоял со своей армией Ворошилов, но ему предстояло чинить мост под белоказачьим натиском. (Ворошилов дошел до Царицына только в начале июля).

– Снесарев даже если бы и хотел, то ничего бы не смог сделать, – говорил Скляр. – Он не боевой генерал, а кабинетный. Одно слово – географ. Во время войны был на фронтах, полком командовал, бригадой и даже дивизией, но как командовал? Приказы подписывал, а настоящую работу делали за него подчиненные. Организатор из него никакой, да и не хочет он ничего организовывать. Талдычит одно и то же: «Держать оборону, самим в бои не вступать, сил у нас мало». Его у нас знаешь как прозвали? Баран. Носович – другое дело. Он против барана волк. Георгиевский кавалер, командир, как при старом режиме говорили, от бога. Носович умнее и хитрее Снесарева. Он усердно демонстрирует свою активность. Посмотришь, так человек всей душой за дело радеет. А дело не делается. Вот так то. Саботаж в штабе махровый, а для прикрытия его развели бюрократию. Никакого дела сделать невозможно, пока семь бумажек через семь кабинетов не пройдут![73]

Я когда узнал, что в Царицын товарищ Сталин приехал, явился к нему и выложил все как есть. Надо, говорю, спасать Царицын, пока еще не поздно. В штабе округа контра окопалась, надежды на нее никакой. Боялся я, что товарищ Сталин мне не поверит, ведь Снесареву сам Троцкий покровительствует, он его назначил военруком. Но напрасно я боялся. Товарищ Сталин выслушал меня, чаем напоил, руку пожал и сказал революционное спасибо. Только велел действовать осмотрительно, горячку не пороть.

– А если бы Сталина не направили в Царицын, что тогда? – спросил я. – Пропадай Царицын? Ты же коммунист! Надо было сообщить в Москву! Ленину! Свердлову!

– Я управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу[74] телеграфировал, что работа по подготовке обороны Царицына ведется неудовлетворительно, – ответил Скляр. – Я с ним знаком, надеялся, что он внимательно отнесется к моему сообщению. Дело-то серьезное, непростое, не каждому поверят. Могут подумать, что я личные счеты свожу или что-то еще. Сам посуди, как это выглядит со стороны – заведующий отделом обвиняет весь штаб округа в преступном бездействии перед лицом опасности. Военрука Снесарева обвиняет, который при каждом удобном случае на Троцкого ссылается. Вот сам бы ты мне поверил, если я к тебе в Москве в наркомат пришел?

– Не знаю, – честно ответил я, думая, что пожалуй Скляр прав, пока своими глазами всего этого не увидишь, поверить трудно. – А что Бонч-Бруевич?

– Ничего, – вздохнул Скляр. – Спустя три дня вызвал меня Снесарев. Глаза пучил, орал, кулаком по столу стучал. Как, мол, я, такой-сякой посмел клеветать на честных товарищей? Я начал думать над тем, к кому бы еще обратиться, а тут товарищ Сталин приехал…