– Вот.

В руках она держит платье со строгим воротничком и длинными рукавами с кружевными манжетами. Похоже на то, что было на девушке в поле, и на те, что я нашла в комоде, старомодные и слишком строгие для такого городишки, как Фален.

Выходит, то платье тоже с чердака?

Еще вчера я бы назвала это доказательством того, что мертвая девушка жила в Фэрхейвене и бабушка скрывала от всех ее существование. Теперь я понимаю, что все не так просто. Чтобы вытянуть из бабушки правду, этого недостаточно.

– Ага, – говорю я медленно. – Ты хотела показать мне платье?

– Это платье твоей мамы, – говорит она. – Как и многие из этих вещей. Она оставила почти все, когда уезжала. – Бабушка поворачивается ко мне и наклоняет голову набок. – Чуть не оставила тебя.

Меня как будто бьет током. И неважно, что я размышляла об этом всю жизнь. Никто и никогда раньше не произносил эти слова вслух.

– Но не оставила, – говорю я, когда ко мне возвращается способность дышать.

– А как же иначе? – Она подходит ближе с платьем в руках. Я оцепенело замираю, когда она прикладывает его к моим плечам, разглаживает воротник, задержав пальцы на шее. – Ну что за красота.

Красота? Бабушка со стопкой одежды и девушка, которую она наряжает в эту одежду, а потом отправляет в поля умирать, – еще вчера это было абстрактной идеей, которую я могла повертеть в голове и отложить в сторону. Теперь я ясно вижу, как они стоят вдвоем на чердаке, и мягкие руки бабушки касаются щек этой девушки. И может быть, это не бабушка устроила пожар, может быть, не бабушка решила поставить точку, но только что я лишилась последней надежды на счастливое неведение. Не уверена, что она вообще у меня была.

– Даже не знаю, – нервно говорю я.

– Так примерь.

– Да нет, зачем…

– Примерь. – В ее голосе прорезаются жесткие интонации. – Я настаиваю.

Я озираюсь по сторонам, и, хотя чердак раскален от летнего зноя, кожа покрывается мурашками.

– Ладно, я пойду к себе и…

– Чепуха. – Она расстегивает на платье молнию и протягивает его мне. – Я твоя бабушка. Нашла кого стесняться.

В ее глазах ни намека на готовность уступить, в теле – ни капли хрупкости. Маму можно сломать – но не женщину, которая ее родила. Я потихоньку отодвигаюсь от нее, вжимаю голову в плечи, расстегиваю шорты, и они падают на пол. Дальше рубашка. Ее я накидываю поверх коробок.

– Выпрямись, – велит бабушка. – Будешь так сутулиться – спина станет кривая.

На секунду я закрываю глаза. Я могла бы сейчас лежать в земле. Могла бы лежать в могиле, а бабушка наряжала бы меня на мои похороны. Но я дышу. Я жива.