НЕПОЛНОТА И СИММЕТРИЯ В «ИСТОРИИ» ГЕРОДОТА

В предлагаемой заметке речь пойдет о композиционном принципе, важность которого для греческой архаики давно замечена и признана, – о симметрии. С какой тщательностью и выверенностью используется он в самых различных произведениях, от «Илиады» до Эсхила (если не до Платона), – прослеживалось не раз. Значение симметрического построения в «Истории» Геродота тоже не новость для исследователей. В итоговой книге Дж. Майрса23 едва ли не главное внимание уделено разбору симметрии отдельных эпизодов «Истории», причем автор помогает читателю и целой лестницей типографских отступов в росписи плана, и даже рисунками, где история Писистрата и Тегейской войны представлены в виде фигурок, расположенных симметрично, как на фронтоне. «Фронтонная композиция» – выражение, которое давно уже стало литературоведческим термином.

Конечно, при всем внимании к этой проблеме здесь выявлено еще далеко не все. Если обратить внимание на пропорции объемов у Геродота, можно обнаружить много незамеченного. Вот пример: ряд чисел 278, 438, (315), 534, 755, 545, 437, 246. Они симметрично, с одним нарушением в скобках, располагаются вокруг самого большого. Что это такое? Это число тейбнеровских строчек (в формате старого издания Дитча, где длина строки, как в античном свитке, приблизительно равнялась стиху гексаметра), приходящихся на эпизоды лидийского и мидийского логоса: Лидия до Креза, Лидия при Крезе, завоевание Лидии, затем – вершина фронтона, самый большой эпизод, чудесная молодость и воцарение Кира, и потом второй скат: завоевание Ионии, завоевание Вавилона и завоевание массагетов, неудавшееся. А что такое 315 в скобках? Это гл. 53–70, афинские и спартанские дела, о которых наводит справки царь Крез: это вставной эпизод как в тему, так и в пропорции лидийского логоса. Мы видим: лидийский и мидийский логосы не просто положены рядом, но и сочленены пропорциями эпизодов – порознь в них нет симметрии, а вместе есть. В египетском логосе нет центральной части, но боковые части образуют пропорцию (гл. 2–34, 35–98, 99–146, 147–182): 530 строк – география, 968 – этнография; 942 – древняя история, 592 – новая история Египта (причем 530 + 968 = 1528 почти в точности равно 942 + 592 = 1534). То же и в скифском логосе (с пропуском отступления об Аристее): 269 строк – история скифов, 246 – этнография, 146 – география мира, 149 – география скифов, 245 – опять этнография, 141 – скифы и греки, а затем переход к походу Дария. Придавать этим цифрам преувеличенное значение, конечно, не нужно; но они полезны, когда мы смотрим, как у Геродота большие эпизоды складываются из малых эпизодов, и решаем, какие эпизодоразделы здесь сильнее: очевидно те, которые не противоречат намечающейся симметрии.

Однако все это относится только к симметрии эпизодов. Композиция «Истории» Геродота в целом такой симметричной раскладке не поддается. У нее исполински затянувшееся начало, описывающее Восток до греко-персидских войн, и резко обрубленный конец среди описания первых греческих побед 478 года после Платеи и Микале. Известно, к какой разноголосице между учеными приводит это необычное построение: именно из‐за него так живучи были взгляды «разделителей», считавших, что Геродот сперва написал ряд отдельных очерков о восточных странах, а потом, задумав написать историю греко-персидских войн, вставил их туда как готовые куски. Сейчас это представление в чистом виде все больше выходит из моды.

Есть и другое возможное объяснение необычных пропорций «Истории» Геродота, и оно напрашивается почти само собой. Это – предположение, что сочинение Геродота недописано. Такую возможность допускали многие ученые XIX – начала XX века, последними из крупных были Ф. Якоби и У. фон Виламовиц. Сейчас и это представление вышло из моды: почти все современные исследователи – от ветерана Дж. Майрса до молодого Г. Вуда – принимают a priori, что Геродот задумал и выполнил свою «Историю» в том самом виде, в каком мы ее читаем. Психологически такое отношение к проблеме вполне понятно: во-первых, вообще приятнее думать, что мы читаем полного Геродота, а не недописанный обломок его замысла; а во-вторых, при исследовании структуры и связности текста (а именно в этом направлении сейчас Геродот изучается всего интенсивнее) важно быть уверенным, что перед тобой находится законченный отдельный текст с началом, серединой и концом и все проблемы можно решать, не выходя из пределов этого текста. Поэтому такое предположение условно принимается за аксиому, а потом условность забывается и остается только аксиома.

Вот эту уверенность в полноте и законченности геродотовского текста мы и хотели бы поставить под сомнение. Попробуем вернуться к старой гипотезе о том, что «История» Геродота недописана, и посмотрим, насколько она подтверждается нашими новыми знаниями о Геродоте.

Прежде всего: почему не удовлетворяют современных исследователей представления Якоби и Виламовица о незаконченности сочинения Геродота? Ответ: потому что они недостаточно решительны. И Якоби и Виламовиц полагали, что Геродот недописал самую малость, вроде эпилога – скажем, до образования Афинского морского союза 478/477 года, и на этом тема была бы исчерпана, греко-персидские войны в узком смысле слова завершены, и началась бы другая тема – афинской морской экспансии. Это любопытная психологическая аберрация: нам кажется, что Геродот должен был поставить точку там, где она стоит у нас в учебнике, тогда как на самом деле у нас в учебнике она стоит на 478 годе только потому, что там оборвал свой рассказ Геродот. Нам кажется, что греко-персидские войны и вправду кончились отражением персов и созданием морского союза, а все, что было потом, до Каллиева мира 449 года, – это лишь затяжной тридцатилетний постскриптум. На самом деле это, конечно, не так. Военные действия продолжались, а с ними продолжалась и тема, заявленная Геродотом: «великие и удивления достойные дела эллинов и варваров, особенно же причины, по которым они друг с другом воевали» (I, pr.).

Вспомним геродотовское представление о закономерностях течения мировых событий. Есть два уровня связи между явлениями – на одном действуют люди, на другом вмешиваются боги. На человеческом уровне это простое сцепление смежных действий: А обидел В, В выместил обиду на С, С привлек на помощь D и стал мстить В и т. д., пока последний действователь не уничтожит своего противника или не выживет его в невозвратное изгнание. Вся история Геродота сплетена именно из таких событийных нитей: на одном конце неспровоцированный первопроступок, αἰτία, ἀρχή потом волна его последствий, а потом замирание или катастрофа. Для греческой перенаселенной тесноты, где толчок на одном конце страны легко докатывался до противоположного и где взаимоистребительная логика кровной мести напоминала о себе на каждом шагу, это была вполне естественная картина мира. Это – на человеческом уровне. А на божественном уровне к этому добавляется еще надзор за мерой: чтобы никакая волна в этой череде не вставала слишком высоко; если это происходит, то божество восстанавливает равновесие: обычно – естественным образом, просто способствуя очередному противодействователю-мстителю, в особенных же случаях – вмешиваясь непосредственно, как, например, в вещем сне Ксеркса, толкнувшем его к катастрофе. Интерес Геродота к истории – это интерес, во-первых, к мотивам человеческих поступков (как правило, своекорыстным), а во-вторых, к угадыванию того предначертанного божественного плана, в который эти поступки должны укладываться (реконструкция будущего по оракулам).

История греко-персидских войн была для Геродота благодарнейшим образцом для демонстрации именно такой картины мира. Она сплеталась из множества нараставших и затухавших причинно-следственных последовательностей; и она сама представляла собой такую последовательность сперва нарастания (от более мелких и дальних причин к более непосредственным и важным), потом кульминации (в решающем столкновении греков с варварами при Ксерксе) и потом затухания (до самого исхода войны, кончающейся, по-современному говоря, вничью). Началась война с нарушения естественных границ между Европой и Азией, с нарушения естественного сосуществования между греками и варварами, а кончалась война восстановлением нарушенных рубежей, разделом моря и утверждением принципа взаимного невмешательства, закрепленного Каллиевым миром (как ни смутны для нас подробности этого мира). Такой конец войны был идеально симметричен началу: только он придавал законченность, выделенность той серии событий, которую объявил своим предметом Геродот. Начав такой дальней завязкой, как история Кандавла и Гигеса, он должен был кончить, вероятнее всего, такой дальней развязкой, как Каллиев мир и прекращение военных действий. Это не новая гипотеза, в XIX веке ее выдвигал А. Кирхгоф. Но в XX веке она была незаслуженно забыта, ссылки на нее иссякли, а между тем именно те исследования структуры событий у Геродота, которые появились в XX веке, добавляют ей новой убедительности.

Если мы примем гипотезу, что замыслом Геродота было довести «Историю» до Каллиева мира 449 года, – кстати, и путешествия Геродота, дававшие ему материал, могли начаться только с этого времени, – то фронтонная симметрия построения будет полной. В центре фронтона – кульминационные события Ксерксовой кампании; ось симметрии – Саламин; по две стороны от него – Фермопилы с Артемисием и Платея с Микале; еще дальше по сторонам – пролог этих событий, Марафон, где победил Мильтиад, и, по-видимому, эпилог этих событий, Евримедонт, где победил сын Мильтиада Кимон; и, наконец, по краям – нарастание предшествующих событий и угасание последующих событий. Маятник истории успевает качнуться от мира к войне и опять к миру – можно вспомнить чередование эпох Любви и Вражды в одновременной космологии Эмпедокла. Если замысел Геродота можно сравнить с фронтоном, то перед нами, так сказать, две трети этого фронтона: левое крыло и середина. Правое крыло осталось недоделанным, но если мы будем помнить о нем, то нам будет гораздо яснее гармония недоделанного.

Заметим, что симметрия фронтонной середины выдержана здесь даже количественно: осевая часть, Саламин, занимает 36,5 тейбнеровских страниц, а по сторонам ее – Фермопилы с Артемисием – 60,5 страниц и Платея с Микале – 63 страницы. Для сравнения укажем, что мидийский логос в I книге занимает 62 страницы, «самосско-персидский» в III книге – 61,5 страницу, скифский в IV книге – 69 страниц, а рассказ об ионийском восстании в V–VI книгах – 65 страниц: видимо, такой объем был для Геродота ощутимой единицей повествования, вроде прозаической «рапсодии». Как чередуются такие полномерные эпизоды с неполномерными (вроде ливийского логоса в 26 страниц и фракийского в 11 страниц) – это еще предстоит исследовать. Но уже сейчас при некоторой смелости можно прикинуть, сколько места могло понадобиться Геродоту, чтобы довести повествование до Каллиева мира: не менее трех нынешних (вымеренных александрийскими грамматиками) книг.

Чем и как могло быть заполнено недоделанное правое крыло Геродотова исторического фронтона? Здесь начинается область гадательного: серьезные гипотезы, конечно, невозможны, но некоторая игра воображения может быть позволительна и даже небесполезна.

Насколько мы знаем греческую историю V века, Геродоту предстояло представить в любом случае одно большое событие и три больших лица. Остальное могло быть и могло не быть: очень может быть, при рассказе о восстании илотов 464 года Геродоту захотелось бы сделать отступление о прежних Мессенских войнах, и он, наверно, описал бы их не хуже, чем Риан и Павсаний, но может быть, и нет; точно так же не стоит прикидывать, куда бы мог поместить Геродот свой дважды обещанный (I, 106 и 184) ассирийский логос. Интерес представляет не это.

Главнейшее событие второй половины греко-персидских войн – это египетская катастрофа афинян в 454–450 годах. Мы реже о ней думаем, чем о Марафоне и Саламине, но это только потому, что она не нашла себе такого художника, как Геродот. Это было событие не меньшего масштаба, чем сорок лет спустя сицилийская экспедиция, и с такими же большими последствиями. Для Геродота это должно было быть важным эпизодом в смене взлетов и падений его истории: Персия при Ксерксе вознеслась свыше меры и была укрощена поражением от греков, греки в свою очередь после победы возгордились свыше меры, тоже нарушили границу Европы и Азии и были укрощены египетской катастрофой – все точь-в-точь по предостережению Солона Крезу, что людское величие не бывает долговечным. Геродот, как известно, упоминает мимоходом (II, 140 и III, 15) Инара и Амиртея, вождей египетского восстания 462 года, но никаких подробностей о восстании и последующей войне не сообщает, хотя ясно, что сведений об этих недавних событиях у него было больше, чем о фараоне Хеопсе. Поэтому можно полагать, что рассказ об этом он отложил до его хронологического места и что на этом месте, незадолго перед концом «Истории», он был бы симметричен египетскому логосу II книги вскоре после начала «Истории» – в полном согласии с требованиями фронтонной композиции.

Главнейшие лица второй половины греко-персидских войн – Фемистокл, Павсаний и Кимон. У всех (как и у их предшественника Мильтиада) была схожая судьба: одержав решительные победы, спасши Грецию, они попали в опалу и были объявлены врагами народа. Павсаний погиб, а Фемистокл искал приюта у того самого персидского царя, с которым он воевал. Для Геродота это тоже был благодарный материал, иллюстрирующий все то же Солоново предостережение о непрочности людского величия. В его схеме действий и противодействий исторического процесса были устойчивые роли: властолюбивый узурпатор, властитель-гордец, обиженный им мститель и, наконец, изменник, ради личной мести предающий неприятелю целое государство. Иногда эти роли (первые две и последние две) совмещались в одном лице, иногда разделялись; в частности, устойчивым стереотипом была схема двух поколений, где отец – узурпатор, а сын – наказанный гордец; так построены пары Кипсел – Периандр и Писистрат – Писистратиды и так же (что интереснее) построены пары обеих персидских династий: Кир – Камбис и Дарий – Ксеркс. В начальной части «Истории» с незабываемой яркостью были представлены узурпаторы и гордецы (это вся Геродотова галерея царей и тиранов) и гораздо реже и бледнее были представлены изменники, такие как Силосонт или Феретима. В конечной же части «Истории» именно эти фигуры, по-видимому, вырастали до размеров Павсания и Фемистокла.

Самое интересное, что у Павсания и Фемистокла есть свои симметричные аналоги, «префигурации» (термин Вуда) в начальной части «Истории». Это Клеомен и Демарат. Клеомена объединяет с Павсанием, во-первых, мотив интриг среди союзников Спарты, а во-вторых, мотив безумия (как Павсаний мучился видениями и вызывал мертвых, мы знаем из Плутарха – «Кимон», 6); а за Павсанием и Клеоменом рисуется третий аналог – великий восточный безумец Камбис. Демарата (и, если угодно, Гиппия) объединяет с Фемистоклом мотив изгнания и советничества при враждебном царе, а за Фемистоклом и Демаратом рисуется еще один аналог – великий восточный изменник Гарпаг. Наконец, оба, и Павсаний и Фемистокл, имеют общий знаменатель еще в одной фигуре начальной части «Истории» – в Гистиее: с Павсанием Гистиея объединяет властолюбие как мотив его поступков, с Фемистоклом – двуличие как форма их осуществления. А кроме этой переклички с Павсанием и Фемистоклом, в образе Гистиея можно предположить и еще одну, более гадательную: с Амиртеем и Инаром, зачинщиками египетского восстания, которое привело к катастрофе афинского флота точно так же, как симметричное ему ионийское восстание, начатое Гистиеем, привело к нашествию 490 года на Грецию. Думается, что возможность такого истолкования придает дополнительные оттенки двусмысленному образу Гистиея. Что касается третьего героя послесаламинского периода, Кимона, то его место в системе образных перекличек еще яснее: Кимон симметричен своему отцу Мильтиаду: как он – побеждает, как он – попадает в опалу, но успевает пережить ее и одержать новую победу.

Повторяем: обрисованная здесь картина – не более чем гипотеза. Это не реконструкция несохранившегося текста, а реконструкция невоплощенного замысла. При изучении литературы нового времени такие проблемы не редкость, но филолог-классик с ними обычно не сталкивается. Единственная аналогия, которую можно вспомнить, – это «Фарсалия» Лукана, заведомо недописанная вещь, от которой сохранились 10 книг, обрывающихся на полуэпизоде, а задумано было, как предполагается, 12 книг, кончающихся смертью Катона Утического. Мы лишь хотели показать, насколько (как кажется) яснее раскрывается и идейное, и художественное содержание элементов произведения, если их рассматривать в структуре целого. Геродот, насколько известно, был первым греческим прозаиком, сочинившим цельное произведение такого большого объема. Единственным его образцом при работе над таким объемом был эпос, и он работал, строя свое целое из эпизодов-логосов, как эпический поэт из эпизодов-рапсодий, выстраивая каждый эпизод и все произведение в целом по принципам симметрии со сложной системой параллелизмов, пропорций и перекличек. В Геродоте мы видим как бы Гомера за работой. Это – общая черта их архаического стиля. Более же детальный анализ сходств и различий симметрии Гомера и симметрии Геродота потребует, конечно, специального исследования.

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ ХОРОВАЯ ЛИРИКА