Рассмотрение языка художественных произведений имело предметом речевую систему произведения в ее отношении к нормам языка в целом и литературного языка в частности. Рассмотрение стиля художественных произведений, предстоящее нам, имеет предметом речевую систему произведения в ее внутреннем строении, в ее отношении к предмету речи и в ее отношении к позиции автора. В первом из этих трех аспектов мы различаем стиль сжатый и пространный; во втором – стиль отвлеченный и конкретный; в третьем – стиль субъективный и объективный. Могут быть выделены, конечно, и другие стилистические противоположности, но для сравнения стиля Федра и Бабрия они имеют меньшее значение.

По внутреннему построению речевой системы стиль Бабрия может быть назван пространным, а стиль Федра – сжатым.

Пространность стиля Бабрия достигается прежде всего широким применением плеонастических фигур. Плеонастические и близкие к ним фигуры преобладают у Бабрия над всеми иными: на 100 стихов у него приходится в среднем около 13 таких фигур (у Федра – около 2). Фигуры эти разнообразны. Самая простая из них – собственно плеоназм. Например: πηδῶσα ποσσίν (19, 4); ἐκερτόμησεν … φωνήσας (17, 4); μορφήν … γυναικείην καλῆς γυναικός (32, 3–4); λύκος … ἐν λύκοις ἐγεννήθη (101, 1) и др.80 Этой примитивной фигурой Бабрий пользуется сравнительно редко. Гораздо охотнее он употребляет синонимические пары – от полной тавтологии до частичного сходства значений: πέπειρος καί ἀκμαίη (19, 5); ῥίζα καὶ γένος (I, pr. 5); σφάζουσι καί κτείνουσι (21, 7); φυγή τε πάντων καὶ φόβου δρόμος πλήρης (1, 3); δείπνου τε χείρα καὶ βορῆς ἀποσχοῦσαν (106, 19); ὁμώροφον δῶμα καὶ στέγην οἴκει (12, 15) (синекдохическая пара: второе понятие содержится в первом); πνιγόμενος ἐκπνέων τ’ (60, 2) (градация). Частным случаем такой синонимии являются пары, в которых второе понятие повторяет первое путем отрицания его противоположности: ὄμφαξ … οὐ πέπειρος (19, 8); μεῖνον … μὴ σπεύσῃς (1, 5); ζωγρεῖν … μηδὲ ἀποκτείνειν (53, 2); εὔχου, ὅταν τι ποιῇς … ἢ μάτην εὔξῃ (20, 7–8) и др. Это случай, вносящий оттенок антитезы и этим близкий к литоте, которая также нередка у Бабрия: κύων οὐκ ἄπειρος ἀγρεύειν (69, 2); κυνηγὸς οὐχὶ τολμήεις (92, 1) и др. К таким видам плеонастических фигур приближается плеонастический эпитет: πλωτὸς ἰχθύς (I, pr. 10)81; φάραγξ κοιλώδης (20, 2); ταῦρος ϰεράστης (23, 2); и др.

Другой ряд плеонастических фигур основывается на повторении слов: χίμαιρα – χίμαιρα (3, 6–8); πελαργός – πελαργός (13, 6–7); θεόν – θεόν (48, 5). Особенно ощутимо это повторение на стыке фраз, где Бабрий любит повторять слово вместо того, чтобы поставить относительное местоимение (палиллогия): εὐνοῦχος ἦλθε πρὸς θύτην – ὁ θύτης δ’… (54, 1–2); ἔθηκεν παρ’ ἀνθρώπῳ – ὁ δ’ ἀκρατὴς ἄνθρωπος… (58, 2–3); ἵππου δ’ ἀκούσας – μιμούμενος τὸν ἵππον (73, 2–3); δεδηχὼς στόματι τυρόν – τυροῦ δ’ ἰχανῶσα… (77, 1–2); и др. Иногда повторение слов организуется анафорой (ἡ μὲν ἀκμαίη … ἔτιλλεν ἃς ηὕρισκε λευκανθιζούσας, | ἔτιλλε δ’ ἡ γραῦς εἰ μέλαιναν ηὑρήκει (22, 8–10) или эпанастрофой (οὐ γὰρ ἐλλείψει | τὸν βοῦν ὁ θύσων, κἂν μάγειρος ἐλλείψῃ (21, 9–10)). Один раз повторяется (с небольшой вариацией) целое полустишие в начале и в конце монолога (ἱκέτευεν ἁσπαίρων – 6, 5 и 13). С повторениями такого рода связана и любовь Бабрия к так называемой figura etymologica, при которой повторяются не слова, а корни слов: σύλων ὧν ὁ θεὸς ἐσύλθη (2, 12); χορεύειν ἡνίκ’ εἰς χοροὺς ηὔλουν (9, 10); τὸν ῎Ιτυν ἄωρον ἐκπεσόντα τῆς ὥρης (12, 4); μερίζει καὶ τίθησι τρεῖς μοίρας (67, 4) и др. Вкус к такой словесной игре позволяет Бабрию ввести в свои басни несколько образцов изящного обыгрывания разных оттенков значений одинаковых слов (род антанакласы): о фиванце, побежденном в споре с афинянином (15, 11–12): ὁ δ’ ἄλλος ὡς Βοιωτὸς οὐκ ἔχων ἴσην λόγοις ἅμιλλαν, εἶπεν ἀγρίῃ μούσῃ… (беотийцы, по общему мнению, считались тупицами); о волке, не дождавшемся поживы (16, 6): αὐτὸς δὲ πεινῶν καὶ λύκος χανὼν ὄντως ἀπῆλθε (поговорка; ср.: Diogen., 6, 20); о милостивом льве, польщенном словами лисы (106, 29): ὁ λέων δὲ τερφθεὶς ὡς λέων τε μειδήσας (ср. также 95, 64: ἄλλους ἀλωπέκιζε в обращении к лисе).

У Федра мы не находим ничего подобного. Его плеоназмы очень немногочисленны (uxorem dormientem … sopita primo quae… somno (III, 10, 30–31), damnum amissi roboris (III, 11, 3)), его синонимические пары дают лишь отдаленное сходство значений (animum genusque – I, 11, 15), его редкие и грубые каламбуры (testes – III, 11, 5; tibia – V, 7, 8–9) не идут ни в какое сравнение с тонкими бабриевскими антанакласами.

Стиль Федра сухой и сжатый. Впечатление сухости и сжатости создается уже самым простым средством – систематическим применением нередкого в латинском языке опущения легко подразумеваемых слов. Федр опускает при прямой речи слова inquit, ait, respondit и т. п. (I, 1, 6; 3, 12; 9, 8; 11, 12; 15, 7 и 9 и т. п.); подлежащие (I, 2, 24; III, 5, 10; 8, 9; 10, 25 и 29 и т. д.); указательные местоимения (I, 4, 5; I, 18, 1; I, 22, 4; II, 6, 14; III, 2, 5 и т. д.); связку esse (II, 7, 11; I, 15, 7 и т. д.); союзы (асиндетон, например, IV, 23, 16). Такие опущения у Федра встречаются приблизительно в половине возможных случаев. Столь же свободно пропускаются и значащие слова, понятные из контекста: in coetum (Musarum) recipior (III, pr., 23); haec exsecutus sum … pluribus (verbis) (III, 10, 50); vestrum bonum (regem) (I, 2, 29) и др. При этом, если пропускается повторяющееся существительное, то его место обычно занимает определение к нему: anus vidit … amphoram … – odorem … totis avida traxit naribus (III, 1, 1–4); videre agrestes … – abeunt securi domum (III, 2, 3–7); ranae vagantes … necem fugitant inertes … – dant mandata ad Jovem, adflictis ut succurrat (I, 2, 10–26, 28); clamorem ranae sustulere – cogitque miseras arida sede emori (I, 6, 4–8) и др. Когда в обороте такого рода вдобавок опускается глагол речи, то получается излюбленная Федром эллиптическая конструкция типа: illa contra contumax (IV, 8, 5); illa contra pessima (A, 24, 4); illa fraudem moliens (IV, 9, 7); tum maestus ille (IV, 4, 10); tunc ille insolens (I, 11, 112); at ille lentus (I, 15, 7); ср.: at ille stultus … emisit caseum (I, 13, 9–10); at illa gaudens … tradet domum (IV, 5, 43) и др. В связи с этисм стоит бросающаяся в глаза любовь Федра к субстантивированным прилагательным вообще: indigni (I, 8, 2); improbi (I, 8, 1; II, 3, 7; IV, 20, 6); ignavi (I, 21. 2); despecti (III, 2, 1); stulti (I, 23, 1; I, 29, 1); pauperes (I, 15, 1); potentes (I, 30, 1); mendaces (I, 17, 1); simplices (III, 10, 54); sublimes (I, 28). Такие прилагательные у Федра иногда даже имеют при себе определения: repente liberalis (I, 23, 1); ср.: usu peritus (III, 3, 1). Большая часть таких оборотов понятным образом находится в обобщающих зачинах и концовках; но можно выделить особую группу субстантивированных эпитетов, употребляемых внутри басен и отличающихся необычным для Федра поэтическим оттенком: laniger (I, 1, 6); sonipes (IV, 4, 3); bidens (I, 17, 8).

Однако едва ли не в большей степени впечатление сухости и сжатости достигается средствами синтаксическими. Прежде всего, этому содействует любовь Федра к длинным разветвленным периодам (тогда как Бабрий предпочитает вереницы коротких простых предложений); поэтому один и тот же объем содержания в периоде Федра воспринимается в один прием, а в дробных фразах Бабрия – в несколько приемов. В средней фраза Федра в полтора раза длиннее фразы Бабрия. Далее, восприятие повествования Федра сокращается тем, что он охотно пользовался фигурами параллелизма, подчеркивая стихом равновесие членов и подчеркивая словесными повторами их соотнесенность: et quem tenebat ore dimisit cibum, nec quem petebat potuit adeo attingere (I, 4, 6–7); tu formam ne corrumpas nequitiae malis, tu faciem ut istam moribus vincas bonis (III, 8, 15–16); …immo ni dederis sponde cessabit tua. At non cessabunt latera, respondit, tua (А, 15, 8–9) и др. В басне I, 10 пара перекликающихся параллелизмов симметрично открывает и замыкает короткий рассказ (стк. 4–5): lupus arguebat vulpem furti crimine; negabat illa se esse culpae proximam; (стк. 9–10): tu non videris perdidisse quod petis; te credo subripuisse quod pulchre negas; ср. аналогичный прием в II, 4, 1–3 и 21–22. В одном месте любовь к параллелизму даже заставляет Федра допустить плеоназм, обычно столь чуждый ему: si cito rem perages, usus fiet longior; fruar diutius, si celerius coepero (III, ep. 13–14). Содержание параллелизмов естественно тяготеет к антитезе, и Федр обращается к этой фигуре очень часто: places tibi, inquit, quia cui non debes places; sed non impune, quia cui debes non places (A, 25, 4–5); utilia mihi quam fuerint quae despexeram, et quae laudaram, quantus luctus habuerint (I, 12, 14–15); Hippolytus obiit quia novercae creditum est; Cassandrae quia non creditum, ruit Ilium (III, 10, 3–4); Qui capita vestra non dubitatis credere, cui calceandos nemo commisit pedes (I, 14, 15–16). Как видно из примеров, Федр часто смягчает однообразие антитезы хиастическим расположением слов. Еще чаще встречаются у Федра неразвернутые антитезы в одном стихе: cur, quaeso, tam angustam talis vir ponis domum? (III, 9, 6); labori faber ut desit, non fabro labor (III, ep. 7); parvae vindictam rei dum quaero demens, servitutem repperi (IV, 4, 10–11); plagae supersunt, desunt mihi cibaria (А, 18, 6) и др. Наконец, кроме параллелизмов и антитез, впечатление сухости и четкости повествования создается у Федра обильным использованием сентенций: id demum est homini turpe, quod meruit pati (III, 11, 7); facit parentes bonitas, non necessitas (III, 15, 18); nisi utile est quod facimus, stulta est gloria (III, 17, 12) и др.

Вся эта система приемов совершенно не характерна для Бабрия. Его эллипсы немногочисленны и обычно мотивированы разговорной речью (2, 11; 47, 8–9; 65, 5–6); его параллелизмы затушеваны или отсутствием перекликающихся слов: ὅπου νόμοι γὰρ καὶ θέμιστες ἀνθρώπων, ἔνθεν χελιδὼν ἠδικημένη φεύγω (118, 10–11; ср. 5, 7–8), или несовпадением границ членов и границ стихов: ὁ δ’ εἶπεν ἄλλως ἄλλου ἁρπάσαι σπεύδων | τρέχει τις, ἄλλως δ’ αὑτὸν ἐκ κακοῦ σῴζων (69, 5–6), или расширением промежутка между параллелями (23, 5–8; 51, 7–10). Антитез он не избегает (σὺ γὰρ ὡς ἀληθῶς ἐν λύκοις λέων φαίνῃ, ἐν δ’ αὖ λεόντων συγκρίσει λύκος γίνῃ – 101, 7–8), но предпочитает менее заметные антитезы внутри одного стиха (ὅπου γεωργοῖς κοὐχὶ θηρίοις ᾄσεις – 12, 13; ср. 13, 10; 37, 12; 87, 5; 103, 5 и др.) и часто умеряет их выразительность теми же средствами, какие он применял к параллелизмам (9, 9–10; 106, 24–25; 108, 1–2 и др.). Сентенции у него встречаются реже, чем у Федра, и обычно не выделяются, как у того, а незаметно вплетаются в рассказ (например, 95, 35).

Характеризуя стиль Бабрия как пространный в противоположность сжатому стилю Федра, следует отметить замечательное мастерство, с которым Бабрий воссоздает разговорную легкость и непринужденность речи и в то же время нигде не впадает в однообразное многословие, столь обычное при плеонастическом стиле. Лучшее доказательство этого мастерства – тот факт, что бросающаяся в глаза сжатость Федра неизменно отмечалась всеми, писавшими о Федре, тогда как плеонастическая основа стиля Бабрия оказалась так искусно скрытой от невооруженного глаза, что во всей научной литературе о Бабрии не была отмечена ни разу.

Отвлеченный характер стиля Федра – результат широкого использования целой системы метонимических оборотов, как правило, заменяющих более вещественное понятие более отвлеченным и частным общим. Это особенно ярко видно, когда отвлеченное понятие обозначает у Федра лицо или явление: «алчность» вместо «алчный», «рабство» вместо «раб» и т. п. Примеры: decepta aviditas (I, 4, 5); servitus obnoxia (III, pr. 34); est aviditas dives et pauper pudor (II, 1, 12); totam praedam sola improbitas abstulit (I, 5, 11) (здесь отвлеченность усиливается тем, что вместо понятия aviditas поставлено более широкое понятие improbitas); spes fefellit impudentem audaciam (III, 5, 9); fucatae plus vetustati favet invidia mordax (V, pr. 8) и др. Другой, не менее частый случай абстрагирующей метонимии – тот, при котором отвлеченное понятие не отождествляется с конкретным лицом, но само до некоторой степени олицетворяется, связываясь с конкретными качествами и действованиями: procax libertas civitatem miscuit, frenumque solvit pristinum licentia (I, 2, 2–3); silentium fecit expectatio (V, 5, 15); turpitudo laudis obsedit locum (A, 13, 31); subita me iubet benignitas vigilare (I, 23, 7–8); delusa ne spes ad quaerelam recidat (III, 18, 15) и др. Из примеров видно, что Федр охотно прилагает к отвлеченным понятиям конкретные определения, подчеркивая их метонимичность: fucata vetustas, invidia mordax, procax libertas и т. п. Далее, следует выделить излюбленный Федром оборот, при котором существительное и прилагательное меняются ролями в предложении: вместо «вероломный волк» говорится «вероломство волка» и т. п.: perfidia lupi (A, 17, 7); bonitas aquae (IV, 10, 41); rerum varietas (III, ep. 31; IV, ep. 2); error criminis (III, 10, 41); crurum tenuitas (I, 11, 6); pennarum nitor (I, 13, 6); ambitio dissidens mortalium (III, 10, 56). Любовь к этому обороту доводит Федра до таких тяжеловесных построений, как tunc demum ingemuit corvi deceptus stupor (I, 13, 12); gulaeque credens colli longitudinem (I, 8, 8); traxitque ad terram nasi longitudinem (А, 3, 16). Бросающаяся в глаза отвлеченность таких конструкций очень характерна для абстрактного стиля Федра. Далее, особый вид метонимии придает у Федра отвлеченность эпитетам; он пишет: caecus timor (II, 8, 3); avidi dentes (I, 13, 11); cornua infesta (I, 21, 7); liberae paludes (I, 2, 10) и др.; эпитет, который был бы конкретным в применении к целому, оказывается отвлеченным в применении к части целого. Наконец, следует отметить отдельные метонимии, синекдохи и перифразы разного рода, рассеянные по всему тексту басен и также содействующие впечатлению обобщенности и отвлеченности. Вместо «меня теснят враги» Федр пишет: spiritus … a noxiorum premitur insolentiis (III, ep. 29–31); ср.: nil spernat animus (III, 10, 51); ne religio peccet imprudens mea (III, 13, 8). Кость в волчьем горле он отвлеченно называет malum (I, 8, 6), зеркало – res feminarum (III, 8, 11), лягушку – stagni incola (I, 6, 6); а о музах, рожденных Мнемосиной, говорит: Mnemosyne … novies artium peperit chorum (III, pr. 19).

Бабрию эта система абстрагирующих метонимий чужда. Метонимические фигуры встречаются у него вдвое реже, чем метафорические, тогда как у Федра метонимии и метафоры одинаково часты (метонимии даже несколько чаще. Абстрагирующие метонимии (например, πορφυρῆς ὥρης (19, 4; ср. 56, 6; 59, 17)) составляют у Бабрия лишь около четверти всех метонимических фигур, тогда как у Федра – больше четырех пятых. Напротив, среди метонимий Бабрия встречаются метонимии конкретизирующие, которых у Федра вовсе нет: λεπτῷ καλάμῳ … βίον σῴζων (6, 2); ἰχθύν … ἐκ τῶν εἰς τάγηνον ὡραίων (6, 4); ср. чуждую стилю Федра персонификацию: οὐδ’ εἶδεν αὐτοῦ τῆν ἅλωα Δημήτηρ (11, 9).

Более специфические для поэтики Бабрия черты конкретного стиля явствуют из рассмотрения его системы эпитетов и являются в то же время характерными чертами объективного стиля в противоположность стилю субъективному. Это – третья и последняя из намеченных нами стилистических противоположностей между баснями Бабрия и баснями Федра: по отношению речевой системы к точке зрения автора стиль Бабрия является объективным, а стиль Федра – субъективным.

Эпитеты Бабрия по содержанию легко разделяются на две группы: одни служат внешней, другие – внутренней характеристике предмета. Примеры эпитетов внешней характеристики: λεπτὸς κάλαμος (6, 2); δίκτυον πολύτρητον (4, 4); λαγώς δασυπόδης (69, 1); λοφηφόρος κορύδαλλος (88, 8); ὀκλαδιστὶ πηδώντων (25, 7); κέρας καμπύλον (84, 1); μέλαν ὕδωρ (25, 3) и др.; ср. также метафоры, сравнения, перифразы: θερμὸς κίνδυνος (50, 12); πορφυρέη ὥρη (19, 4); σὺν τρίβωνι (65, 7) (в значении ‘бедный’); ὡς ἀλέκτωρ … χαμαὶ πτερύσσῃ (65, 5–6) и др. Примеры эпитетов внутренней характеристики: σοφὸς Αἴσωπος (I, pr. 15); ὕπαιθρος ὕλη (12, 14); ἱλαροὶ κῶμοι (24, 2); ἀλώπηξ δειλαία (53, 1) (с пролептическим оттенком) и др. Ср. метафоры, сравнения, перифразы: δακτύλῳ ἀποκτείνας (50, 18); σοφὰ λαλοῦσα (12, 8) (о соловье); τῶν νέφων σύνοικος (64, 4) (о сосне); γρίφοις ὁμοίας ποιήσεις (II, pr. 11) и др. Особо можно отметить накопление перифрастических эпитетов (120, 1–2). Количественно вторая группа превосходит первую, но не намного (отношение около 5 : 4). Бабрий старается сперва показать, а потом уже охарактеризовать своих персонажей.

Система эпитетов Федра имеет иные пропорции. Внешних эпитетов у Федра мало (правда, некоторые из них весьма картинны): ramosa cornua (I, 12, 5); fulminei dentes (I, 21, 5); pictis plumis gemmeam caudam explicas (III, 18, 8). Их функция отчасти переходит на метафоры, сравнения и перифразы (nitor smaragdi (III, 18, 7); lympharum speculum (I, 4, 3); materiam … poliri versibus (I, pr. 2); qui centum oculos habet (II, 8, 18) и др.). Эпитетов внутренней характеристики гораздо больше: litterata Graecia (III, pr. 54); casta mulier (III, 10, 14); pavidum genus (ranarum) (I, 2, 15); fuci inertes (III, 13, 3); ovis patiens iniuriae (I, 5, 3); boves quieti (II, 8, 15) и др. Любовь Федра к метонимически отвлеченной окраске таких эпитетов отмечалась выше. Но рядом с этими двумя группами эпитетов появляется третья, гораздо более значительная – эпитеты оценочные. У Бабрия они были редкостью (γλυκὺς βίος (6, 2); ἥλιος ἡδύς (18, 9)), у Федра они господствуют. К их числу относятся прежде всего эпитеты самого общего оценочного содержания, одинаково приложимые к любому явлению: odiosa cornix (A, 24, 1); malus sutor (I, 14, 1); iniusta nece (I, 1, 13); improbum animal (V, 3, 8); tristis servitus (I, 2, 6); turpis fraus (I, 10, 1); turpes poenae (I, 13, 2); dulcis caritas (III, 8, 13) и др. Даже змея у Федра сама себя именует improba (IV, 20, 6). За ними следуют эпитеты более конкретные, варьируемые применительно к случаю: stultus error (V, 7, 30); impudens audacia (III, 5, 9); molesti mures (I, 22, 3); flebilis gemitus (I, 18, 3) и др. Среди них в особый ряд выделяются эпитеты, в которых автор предвосхищает результат характеризуемого действия (пролепсис): vanae minae (III, 6, 11); inane meritum (I, 22, 12); scelus funestum (III, 10, 50) и др. Некоторые из оценочных эпитетов, по-видимому, имеют в виду точку зрения того или иного персонажа басни: infestis taurus mox confodit cornibus hostile corpus (I, 21, 7–8), но подавляющее большинство таких эпитетов передает только точку зрения автора. Это и есть показатель субъективности стиля. Примерное соотношение эпитетов внешней характеристики, внутренней характеристики и оценки у Федра – 1 : 2 : 3. Характеристика для Федра важнее изображения, а оценка – важнее характеристики.

Итак, стилистические тенденции Федра и Бабрия отчетливо противоположны. Стиль Федра – сухой, краткий, логически четкий, схематизирующий, обобщающий, оценивающий. А Бабрий пишет пространно, естественно, плавно, следуя за событиями в их живой конкретности, оставляя все обобщения и оценки самому читателю. Для Федра главное – ясность смысла, для Бабрия – яркость образа. Прибегая к отвлеченным понятиям (всегда несколько рискованным), можно сказать, что стиль Федра – это стиль моралиста, а стиль Бабрия – стиль художника.

Рассмотрение других аспектов поэтики Федра и Бабрия подтверждает такое впечатление. В трактовке образов и мотивов Федр ограничивается главным и существенным, Бабрий вдается в живописные оживляющие подробности. В трактовке жанра Федр подчиняет повествование морали, Бабрий заслоняет мораль повествованием. В трактовке эмоционального, комического содержания басен Федр – сатирик, Бабрий – юморист. В трактовке идейного содержания басен Федр расширяет круг проблем басенной морали и усиливает их остроту, Бабрий ограничивается традиционными привычными положениями. Все это значит, что Федр и Бабрий, создавая каждый по-своему жанр литературной басни, по-разному смотрели на суть и цель этого жанра. Для Федра басня – живой урок, для Бабрия – занимательная сценка; у Федра басня служит поучению, у Бабрия – развлечению. Так две системы стиля оказываются проявлением двух направлений общего развития жанра античной басни. Но это – проблема, уже выходящая за пределы данного сообщения82.