Прежде всего это относится к творчеству Федра и Бабрия, основоположников латинской и греческой стихотворной басни. В научной литературе Федр и Бабрий до последнего времени54 всегда перечислялись вместе, рассматривались как явление одного порядка, считалось даже возможным пользоваться текстом Бабрия для исправления текста Федра и наоборот. Между тем во всей античности трудно найти двух других поэтов, так несхожих между собой, как несхожи Федр и Бабрий. Федр и Бабрий противоположны во всем: и в идейной направленности своего творчества, и в содержании, и в стиле.
Федр жил в Риме в первой половине I века н. э., он был современником первых императоров и первых проявлений идейной оппозиции против монархического строя. Бабрий жил в восточных провинциях империи в первой половине II века н. э.55 и был современником расцвета империи и всеобщего примирения с неизбежностью монархии. Время Федра – классический век римского стоицизма, время Бабрия – преддверие классического века греческой риторики. Разрабатывая басенный жанр, Бабрий заслоняет мораль повествованием. Федр выступает как обличитель-сатирик, Бабрий – как добродушный юморист. Рассказ Федра – сухой, схематичный, логически четкий; рассказ Бабрия – живописный, естественный, подробный. Федру дороже всего ясность смысла, Бабрию – яркость образа. Для Федра суть басни – живой урок, для Бабрия – занимательная сценка; у Федра басня служит поучению, у Бабрия – развлечению.
Подробное рассмотрение этой противоположности между поэзией Федра и Бабрия должно быть предметом специального филологического исследования56; здесь же мы ограничимся лишь одним, но важнейшим аспектом этой противоположности – противоположностью идейных взглядов Федра и Бабрия, поскольку они находят выражение в морали их басен57.
Идейное содержание в басне более традиционно, чем в каком-нибудь другом жанре; поэтому неудивительно, что большая часть мыслей, развиваемых баснописцами, является у них общей и одинаково унаследована от эзоповской древности58. Но и в этом наследственном запасе Федр охотнее отбирает одни мысли, а Бабрий – другие; а когда баснописцы выходят за пределы этого запаса, их расхождение во взглядах становится еще заметнее.
Традиционным идейным содержанием басни является практическая житейская мудрость. Мораль басни опирается не на идеальные нормы, а на реальные факты жизненных отношений; в ее основе лежат не отвлеченные принципы, а конкретные обстоятельства. Как несовершенно устроен мир и как должен вести себя человек применительно к этому несовершенству – вот о чем рассказывает басня.
Басни Федра и Бабрия рисуют картину мира мрачного и жестокого. В мире царит насилие: волк губит ягненка (Федр, I, 1; Бабрий, 89); лев присваивает добычу своих помощников по охоте (Федр, I, 5; Бабрий, 67); змея в самом здании суда пожирает ласточкиных птенцов (Бабрий, 118); ворона терзает овцу, зная о своей безнаказанности (Федр, А, 24); и даже сильный грабитель оказывается жертвой сильнейшего грабителя (Бабрий, 105). В мире царит ложь: должники обманывают заимодавцев (Федр, I, 16), заимодавцы должников (Федр, I, 17), когда двое обвиняют друг друга, то лжецами оказываются оба (Федр, I, 10), искренность же приносит человеку только горе (Федр, 13, 14; А, 15). Наглецы и негодяи преуспевают: они владеют богатством (Федр, IV, 12), они не подчиняются приговору суда (Федр, III, 13), не слушаются доброго примера (Федр, II, 1). А все хорошее погибает: боевого коня губит поденщина (Бабрий, 76), жемчужина валяется в навозе (Федр, III, 12), лира достается ослу (Федр, А, 12). Когда кто-нибудь слишком добр или слишком глуп, чтобы делать дурное, всегда вмешиваются злые подстрекатели и советчики (бурные ветры у Бабрия, 71; коварная ворона у Федра, II, 6). Люди зорко видят чужие пороки и не замечают своих (Федр, IV, 10; Бабрий, 66) и бранят других за то, в чем виноваты сами (Бабрий, 49, 110). Благодарности не существует: волк обманывает журавля (Федр, I, 8; Бабрий, 94), змея – мужика (Федр, IV, 20; Бабрий, 147); охотник бранит свою состарившуюся собаку (Федр, V, 10); овца бранит собаку пастуха (Бабрий, 128). Дружбы не существует: настоящих друзей на свете нет, мнимые же друзья ищут в дружбе лишь поживы (Бабрий, 46), в нужде не помогают (Бабрий, 88), а в беде покидают (Федр, V, 2) или предают (Федр, А, 26; Бабрий, 50). В родителях нет любви к детям (овца бросает ягненка – Федр, III, 15), в детях – к родителям (сосновые клинья губят сосну – Бабрий, 38; зажженный от алтаря светильник светит святотатцу – Федр, IV, 11). Толпа низка: она раболепствует перед тиранами (Федр, V, 1) – и глупа: она неспособна разгадать таинственное завещание (Федр, IV, 5), она даже не в силах отличить поросячий визг от фиглярского подражания (Федр, V, 5). Женщины лживы (Федр, А, 27; Бабрий, 16), жадны (Федр, II, 2), развратны (Федр, А, 13; Бабрий, 116). Рабы нерадивы: не замечают оленя в стойле (Федр, II, 8); они глупы, тщеславны и суетливы – таков служитель Тиберия (Федр, II, 5); они развратны: рабыня обольщает хозяина (Бабрий, 10), раб – хозяйку (Федр, А, 25); они коварны и безжалостны – злой вольноотпущенник из жадности губит наговорами благоденствующее семейство (Федр, III, 10), а коты-носильщики при первом случае пожирают своего хозяина-петуха (Федр, I, 16). Хозяева рабов бесчеловечно жестоки: хозяйка Эзопа сечет свою челядь по всякому поводу (Федр, А, 15), другой хозяин доводит до побега даже старого честного раба (Федр, А, 18). Врачи не умеют лечить (Федр, I, 14; Бабрий, 75, ср. 120). Гадатели только дурачат людей (Федр, III, 3; Бабрий, 54). Заветы богов не исполняются (Федр, А, 6). Правда покинула землю (Бабрий, 126). Боги гневаются на людей и обращаются с ними так, как они того заслуживают (Бабрий, 117). Справедливый божий суд есть (Федр, I, 17), но совершается он слишком медленно и долго (Бабрий, 127). И злой рок сулит перемены только к худшему: вместо одного Солнца лягушек будет палить Солнце со своими детьми (Федр, I, 6; Бабрий, 24); вместо умного жестокого царя будет править безумный жестокий царь (Бабрий, 90); если убить мясников, то быков еще мучительнее будут резать другие люди (Бабрий, 21). Тщетно противиться этому порядку: овца, убежавшая от волка, попадает в храм, где ее принесут в жертву (Бабрий, 132); пастух, отправившись искать потерянного быка, чуть не попадает в зубы льва (Бабрий, 23); раба, бежавшего от дурного обращения, ждет после поимки еще худшее обращение (Федр, А, 18).
В этом царстве зла нет места для мирной жизни и добрых чувств. Здесь враждуют все со всеми, и каждый думает лишь о том, как бы перехитрить и одолеть другого. Лишь изредка хитрость служит для самозащиты (крестьянину – против скворцов, Бабрий, 33; ящерице – против змеи, Федр, А, 23); обычно это – орудие нападения. Иногда хитрость оказывается удачной: сова обманывает цикаду (Федр, III, 16), собака – собаку (Федр, I, 19), лиса обманывает ворона, козла, оленя (Федр, I, 13; IV, 19; Бабрий, 77, 95), кошка – орлицу и свинью (Федр, II, 4), лев – всех зверей, кроме лисы (Бабрий, 103). Иногда хитрость разоблачается: мышь разгадывает хитрость ласки (Федр, IV, 2), петух – кошки (Бабрий, 17), птичка – лисы (Федр, А, 30), собака – крокодилов (Федр, I, 25), бык – льва (Бабрий, 97); иногда даже наказывается, но непременно наказывается встречной хитростью: так, погонщик перехитрил осла (Бабрий, 111), осел – волка (Бабрий, 122), аист – лису (Федр, I, 26). Если кто-нибудь в баснях и оказывается неспособным к хитрости, то не потому, что он честен, а потому, что он глуп: глупы те собаки, которые лопнули, выпивая реку (Федр, I, 20), и те собаки, которые весьма своеобразно готовились предстать перед Юпитером (Федр, IV, 19); глупа змея, грызущая напильник (Федр, IV, 8); глуп осел, насмехающийся над вепрем (Федр, I, 29); глупы женщины, которых Меркурий наказал исполнением их нелепых желаний (Федр, А, 3). Хитрость и глупость – таковы два полюса нравственного мира басен.
Как же должен вести себя в этом мире тот разумный человек, к которому обращает свои поучения басня? Он должен одинаково сторониться обеих крайностей: быть умным без хитрости и честным без глупости. Его путь – золотая середина. Проповедь золотой середины заключается в баснях о верблюде, который предпочитал подъему и спуску ровный путь (Бабрий, 8); о старухе и девице, которые, на разный лад выщипывая волосы любовнику, сделали его лысым (Бабрий, 22; у Федра, II, 2, мораль иная); о вдове, которая стригла овцу так коротко, что кровью портила шерсть (Бабрий, 51). Но держаться золотой середины трудно: трудно найти единственный истинный путь среди тысячи ложных. Поэтому нужно прежде всего уметь отличать истинное от ложного, уметь распознать сущность предмета независимо от вида, который он принимает. «Нельзя судить о сущности по внешности» – одна из любимых басенных тем. Уроды бывают достойными людьми, а красавцы – негодяями (Федр, III, 4); добрый нрав возмещает безобразие, а дурной нрав портит красоту (Федр, III, 8); оленя спасают тонкие ноги и губят пышные рога (Федр, I, 12; Бабрий, 43). Иногда басня показывает, что за дурной внешностью бывает скрыто хорошее (Федр, III, 11; V, 1; А, 8), но гораздо чаще – что за пышной внешностью скрыто ничтожество: гора рождает мышь (Федр, IV, 24); трагическая маска величава, но мозгу в ней нет (Федр, I, 7); павлин наряднее журавля, но не в силах летать, как он (Бабрий, 65); козы не делаются козлами, получив бороды (Федр, IV, 17); осел остается ослом и в львиной шкуре (Бабрий, 139), а голодному коню не легче оттого, что конюх его чистит и причесывает (Бабрий, 83). Особенно частый случай расхождения между видом и сутью – расхождение между словами и делами. Добрыми словами прикрывают лицемеры дурные дела (Федр, I, 22; Бабрий, 27) и дурные умыслы (Бабрий, 48, 87; ср.: Федр, А, 17; Бабрий, 121); бранью и угрозами сыплют трусы, находясь в безопасности (Бабрий, 91, 96); красивыми отговорками прикрывают свое незавидное положение лиса в винограднике (Федр, IV, 3; Бабрий, 19), мышь в горшке (Бабрий, 60), собака, выброшенная из кухни (Бабрий, 42); заносчивы на словах и ничтожны на деле тщеславный комар (Бабрий, 84), муха (Федр, III, 6; IV, 25), осел на охоте (Федр, III, 11), обезьяна, чванящаяся мнимыми предками (Бабрий, 81). И все же слова никогда не заменят дел: отговорки не помогут пастуху, сломавшему рог козе (Федр, А, 22; Бабрий, 3), а крестьянин прогонит, наконец, журавлей лишь тогда, когда перейдет от угроз к ударам (Бабрий, 26).
Чтобы за всеми этими прикрасами распознать истинную сущность предметов, следует смотреть на вещи трезво и беспристрастно. А для этого первое условие: нельзя ослеплять себя страстями, которые вводят человека в заблуждение и губят. Самая опасная страсть – алчность: алчность губит собаку, погнавшуюся за отражением мяса (Федр, I, 4; Бабрий, 79), собаку, сдохшую над сокровищем (Федр, I, 27), крестьянина, который зарезал курицу, несшую золотые яйца (Бабрий, 123), во́рона, жившего святотатством (Бабрий, 78), пастуха, который хотел заманить диких коз в свое стадо (Бабрий, 45), объевшуюся лису (Бабрий, 86), объевшегося мальчика (Бабрий, 34); о пагубности алчности говорит от своего лица Федр в басне V, 4. Другая опаснейшая страсть – тщеславие: оно погубило возгордившегося победой петушка (Бабрий, 5), ввело в нелепое заблуждение флейтиста (Федр, V, 7), ослепляет сочинителя (Федр, А, 7) и атлета (Федр, А, 11). Пагубны и другие страсти: жажда мести заставила крестьянина выжечь собственное поле (Бабрий, 11), а коня – подчиниться человеку (Федр, IV, 4); безмерная любовь обезьяны-матери к детенышам не только ослепляет мать (Бабрий, 35), но и губит детеныша (Бабрий, 56), а любовь льва к девушке доводит его до гибели (Бабрий, 98); и, наконец, любопытство человека, выпустившего на волю блага, заключенные в бочке Зевса (Бабрий, 58), принесло горе всему человеческому роду.
Когда человек научится таким образом правильно видеть мир, понимать его и судить о нем, тогда для него станет ясным и основной принцип собственного жизненного поведения. Если зло господствует в мире повсюду как среди простых, так и среди важных людей, если преимущества важных и больших людей сплошь и рядом оказываются лишь мнимыми, а не действительными, если достижение этих преимуществ непременно сопряжено с игрой ослепляющих страстей и с участием в опасной борьбе между хитростью и глупостью, то из этого следует естественный вывод: человек должен удовольствоваться своим уделом и не стремиться ни к какому другому. У каждого есть свое место в жизни, которое он не должен покидать. Это утверждено богами и судьбой (Fatorum arbitrio partes sunt vobis datae, – говорит Юнона павлину у Федра III, 18, 10); может быть, все могло бы быть устроено и иначе, но раз установленный порядок вещей ненарушим (Федр, А, 2, 13–15). Это утверждено самой природой: ласка не в силах быть человеком (Бабрий, 32), волк – львом (Бабрий, 101), галка не может вести себя как орел (Бабрий, 137), осел – как обезьяна или собачка (Бабрий, 125 и 129), павлин не запоет по-соловьиному (Федр, IV, 18) и т. д. (ср.: Федр, А, 9; Бабрий, 73, 115, 109). Поэтому те, кто мал и слаб, не должны посягать ни на что несовместное со своим положением: тщетно пытается галка стать царем птиц (Бабрий, 72), собака – присвоить царские сокровища (Федр, I, 27), рак – выступить примирителем дельфинов и акул (Бабрий, 39), осел – переложить на чужие плечи опостылевшую ношу (Бабрий, 55), и даже бог Аполлон оказывается маленьким и смешным, когда необдуманно вызывает на состязание Зевса (Бабрий, 68). Даже мысленно не следует возноситься выше своей доли: лопнули возгордившиеся лягушка (Федр, I, 24) и ящерица (Бабрий, 41); гаснет самонадеянный светильник (Бабрий, 114); гордыня вовлекает государства в жестокие войны (Бабрий, 70). Скромная доля не хуже, а во многом даже и лучше, чем жизнь богатых и знатных, – маленький человек лишен некоторых жизненных благ, зато он избегает многих опасностей, грозящих большим людям: в битве мышей с ласками полководцы гибнут, а простые мыши остаются целы (Федр, IV, 6; Бабрий, 31); из рыбачьей сети мелкие рыбы уходят, а большие не могут (Бабрий, 4); тростник и ежевика меньше страдают от бурь и топоров, чем сосна и дуб (Бабрий, 36, 64); праздный теленок кончает свои дни хуже, чем рабочий бык (Бабрий, 37); полевой мыши живется спокойнее, чем городской (Бабрий, 108), а мулу, нагруженному зерном, – спокойнее, чем мулу, нагруженному золотом (Федр, II, 7). Иногда малый даже оказывается сильнее большого: лисица отбивает у орла своих детенышей (Федр, I, 28); одна мышь безнаказанно нападает на быка (Бабрий, 112), другая выручает из беды самого льва (Бабрий, 107).
Приняв как должное свою жизненную долю и не пытаясь ее изменить, человек достигает, наконец, высшего блага с точки зрения басенной морали: самостоятельности. Теперь он ни от кого не зависит, ни с кем не связан и создает свое счастье только своими руками. Представление о счастье в басне – самое прозаически-утилитарное: счастье – это польза. Nihil agere quod non prosit, fabella admonet (Федр, III, 17, 13; IV, 25, 1). Реальная, вещественная, ощутимая польза для басенных героев выше всего: лучше малое, да верное, чем большое, да ненадежное (Федр, I, 4; Бабрий, 6, 79). Пользу приносит человеку труд, и поэтому труд – благо: трудолюбивый муравей изображается басней с сочувствием, а бездельничающие муха и цикада – с осуждением (Федр, IV, 25; Бабрий, 140; ср.: Бабрий, 37). Человек должен делать свое дело, а не ныть попусту (безмолвные быки и скрипучая телега – Бабрий, 52). Делу время, потехе час (Федр, III, 14). И тогда плод честных трудов по праву должен принадлежать тому, кто трудился (такой приговор выносит оса спорящим из‐за сот пчелам и трутням – Федр, III, 13)59. Но труд может принести пользу человеку лишь в том случае, если человек сам о себе заботится: никто другой о нем заботиться не станет, и он не должен ждать помощи ни от богов (Бабрий, 20), ни от друзей (Бабрий, 88), ни тем более от рабов (Федр, II, 8). «Хозяйский глаз в делах всего надежнее», – гласит мораль последней басни. По той же причине и сам человек не должен вмешиваться в чужие дела («не учи ученого», – отмечает бык теленку у Федра V, 9) и не должен считаться с чужим мнением о своих делах (все равно злонравие найдет к чему придраться даже в самой лучшей вещи – Бабрий, 59). Вот почему так драгоценна для человека независимость – та независимость, лучшей апологией которой является басня о волке и собаке (Федр, III, 7; Бабрий, 100). Конечно, вполне отъединиться от людей нельзя и незачем, но в отношениях с ними следует быть осторожным. Не нужно водиться с дурными, потому что это опасно (Бабрий, 13; ср.: Федр, IV, 11, 21). Не нужно презирать слабых, потому что за это можно поплатиться (как поплатилась лошадь, не пожелавшая помогать ослу, – Бабрий 2, 7). Лучше действовать не силой, а мягкостью (так Солнце победило в споре ветер – Бабрий, 18). Добро и зло нельзя забывать: на добро надо отвечать благодарностью (барс щадит тех, кто ему помогал в беде, – Федр, III, 2; мышь спасает пожалевшего ее льва – Бабрий, 107), а зло принимать безропотно, когда ты бессилен (иначе будет только хуже, как видно из басни о быках и мясниках, – Бабрий, 21), и мстить за него, когда это возможно (так, человек мстит ласке – Федр, I, 22; Бабрий, 27 – и мухе – Федр, V, 3; Эзоп мстит задире – Федр, III, 5). А самое главное – не быть легковерным, потому что легковерие увлекает человека к гибели: легковерие погубило пылкого отца и невинного сына (Федр, III, 10); легковерие задержало в дороге путника (Федр, А, 21); легковерие заставило страдать от холода юношу-игрока (Бабрий, 131); и, напротив, разумно поступила собака, заподозрив странную щедрость вора (Федр, I, 23), и осел, воздержавшийся от ячменя, которым откармливают, чтобы потом прирезать (Федр, V, 4). Даже божественный оракул, чьи весьма банальные заветы («держитесь доброго, чуждайтесь злого») излагает Федр в басне А, 6, неожиданно заканчивает их заповедью: nulli nimium credite60.
Так разрозненные суждения басен складываются в более или менее связную идейную концепцию. В мире царит зло; судьба изменчива, а видимость обманчива; каждый должен стоять сам за себя и добиваться пользы сам для себя – вот четыре положения, лежащие в основе этой концепции. Практицизм, индивидуализм, скептицизм, пессимизм – таковы основные элементы, из которых складывается басенная идеология. Это – хорошо знакомый истории тип идеологии мелкого собственника: трудящегося, но неспособного к единению, свободного, но экономически угнетенного, обреченного на гибель, но бессильного в борьбе. Первое свое выражение в европейской литературе эта идеология находит у Гесиода; и уже у Гесиода («Труды и дни», 202–212) она встречается с литературной формой (еще не жанром) басни. В басне и получает эта идеология свое классическое воплощение. И если басня среди всех литературных жанров оказалась одним из наиболее долговечных и наименее изменчивых, то причина этому – именно живучесть и стойкость мелкособственнической идеологии.
Конечно, на протяжении веков басенная идеология не раз подвергалась посторонним влияниям и в свою очередь оказывала влияние на смежные идеологические явления. Но эти влияния никогда не были настолько глубоки, чтобы изменить самую сущность басенной идеологии. Это виднее всего из сопоставления морали басен и морали популярно-философской диатрибы, в рамках которой басня прижилась особенно крепко и надолго. Между басней и народной философией было много точек соприкосновения. Но все они, за немногими исключениями, относятся к отрицательной, критической части идейной программы61. Басни и популярная философия одинаково пессимистически смотрят на мир как на царство зла; одинаково подчеркивают, что ни ученость, ни красота, ни сила не являются истинными благами; одинаково учат чуждаться ослепляющих страстей; одинаково видят идеал в независимости от мира, в автаркии. В том же, что касается положительной программы, басня и популярная философия оказываются резко различны. Философии полностью чужда та практическая мораль выгоды, которая образует итог и вывод всей идеологической концепции басен; философ становится аскетом добровольно, басенный герой довольствуется своим скромным уделом по необходимости; для того и для другого почтенен физический труд, но для первого – лишь как символ духовного труда, потребного мудрецу для борьбы со злом, а для второго – как вполне реальный источник вещественных благ. В свою очередь басне совершенно несвойствен составляющий сущность философской этики апофеоз душевной добродетели, перед которой ничтожно всякое благо и бессильно всякое зло. Понятие virtus, ἀρετή если и упоминается в баснях, то лишь в житейском, а не в философском значении; а в одном двустишии Федра (ошибочно приписанном как эпимифий к басне о вороне и лисице) мы находим заявление, немыслимое в устах философа-моралиста:
Из этого противопоставления очевидно, что для баснописца virtus и sapientia не тождественны, как для философа, а противоположны и что sapientia басенного героя – не идеальное знание, а житейская опытность, почти хитрость, sollertia. Самая сущность нравственного идеала, таким образом, понимается философией и басней противоположно. Несмотря на заметное сближение басни с диатрибой, практицизм басенной морали остался не затронутым философскими спекуляциями. И хотя в баснях Федра и Бабрия, принявших эзоповскую традицию из рук философов-проповедников и риторов-учителей, подчас сохраняются следы мотивов и приемов, излюбленных диатрибой (любовь к парадоксам – например, Федр, I, 10; III, 15; упоминание кинического τριβών у Бабрия, 65, 7; собака как кинический символ автора у Федра, V, 10), влияние популярной философии на идейную концепцию басен не следует переоценивать: оно было в достаточной мере поверхностным.
Таким образом, идейный комплекс, характерный для басенного жанра, сохранился неизменным в своей основе с эзоповских времен и в таком виде был воспринят Федром и Бабрием. Приведенные примеры показывают, что все основные положения басенной морали в равной мере усвоены как Федром, так и Бабрием. Однако отдельные идеи этого комплекса получают у Федра и Бабрия неодинаковое развитие. Во-первых, можно заметить, что мораль басен Федра более конкретна и практична, мораль басен Бабрия более отвлеченно-идеалистична. Во-вторых, общий взгляд на мир у Федра более оптимистичен, у Бабрия – более пессимистичен. Это в достаточной степени явствует из следующих примеров.
Культ пользы, играющий в идейной концепции басни такую важную роль, выражен у Федра гораздо отчетливее, чем у Бабрия. Федр дважды повторяет уже цитированную мораль: nihil agere quod non prosit, fabella admonet (III, 17, 13; IV, 25, 1; впрочем, во втором месте возможна интерполяция); он пишет целую басню на тему «хозяйский глаз в делах всего надежнее» (II, 8); когда он противопоставляет муравья и муху, он противопоставляет не труд вообще безделью вообще (как Бабрий, 140), а труд полезный труду бесполезному (ср. обличение ardaliones, бесполезных хлопотунов в II, 5). Все мотивы у Бабрия выражены гораздо менее ярко. Решительно утверждая идеал пользы, Федр столь же решительно осуждает все, что отвлекает от этого идеала: тщеславие (I, 11; V, 7 и т. д. – всего шесть примеров на 123 басни, тогда как у Бабрия – три примера на 145 басен), легковерие (пять примеров, тогда как у Бабрия – один пример) и прежде всего – глупость (I, 20; А, 3 и т. д. – у Федра глупец сам себя губит, тогда как у Бабрия глупца губит только столкновение с хитрецом). В соответствии с этим практическим духом басен Федра царящее в мире зло выступает у него исключительно в конкретных проявлениях; Бабрий же, разрабатывая эту тему, дважды прибегает к отвлеченным аллегориям (126, 127), чего Федр не делает ни разу. Бабрий в нескольких баснях отступает от традиционного утилитаризма: для него оскорбление чувствительнее физической боли (поэтому гневается лев на пробежавшую по его гриве мышь, 82), дружба выше пользы (поэтому хозяин режет для гостя петуха, который ему служит, 124), измена наказывается вопреки выгоде (охотник убивает куропатку, готовую служить подманной птицей, 138); между тем Федр, даже когда восхваляет ученость, по-видимому не имеющую ничего общего с практической пользой (басни о Симониде IV, 23 и 26), все же видит в ней лишь своего рода богатство, ценное тем, что его нельзя потерять. Вместе с практицизмом у Бабрия смягчается и индивидуализм басенной морали: в трех баснях он утверждает, что единение лучше, чем одиночество (44, 47, 85), тогда как у Федра такая мысль не возникает ни разу. Наконец, некоторые басни у Бабрия имеют содержанием психологические наблюдения, не сводимые к какому-либо практическому уроку: «привычка притупляет чувство», «страх придает сил» и т. п. (61, 69, 12, 25, 38); Федру такая умозрительность несвойственна.
Оптимизм Федра во многом связан с его практицизмом. Так как Федр воспринимает действительность в ее конкретных проявлениях, а не в умопостигаемых закономерностях, то он радуется при всякой жизненной удаче и печалится при всякой неудаче, не задумываясь, который из этих случаев следует считать типичным, а который – нетипичным для общего порядка вещей. Отсюда – программное утверждение: totam aeque vitam miscet dolor et gaudium (IV, 18, 10) и вывод: ergo contenti munere invicti Iovis fatalis annos decurramus temporis, nec plus conemur quam sinit mortalitas (А, 2, 12–14). Поэтому, противопоставляя вид и сущность предмета, Федр показывает, что человек может быть не только хуже, чем кажется, но и лучше, чем кажется (V, 1; А, 8). Поэтому же Федр охотнее утверждает активное отношение к жизни – по крайней мере постольку, поскольку это позволяют традиционные рамки: он призывает защищаться в беде и мстить за обиду (I, 22 и 28; III, 3 и 5; V, 2 и 3)62, считает, что воспитание может сделать доброе из злого (А, 10), и даже провозглашает: non qui fuerimus, sed qui nunc sumus, vide (А, 29, 10) – очевидное нарушение принципа «довольствуйся своей долей и не посягай на большее», нарушение, объясняемое убеждением в том, что удача все оправдывает. Для Бабрия же господство зла в этом мире бесспорно в самом принципе (126, 127), и никакие счастливые случайности его не колеблют. Вместо мести он призывает к терпению (басня 21; у Федра столь отчетливой апологии терпения нет), с особенной охотой разрабатывает тему «довольствуйся своей долей» (вариациям этой темы посвящены 23 басни: 4, 5, 28, 31, 32, 36, 39, 40, 41, 55, 62, 64, 72, 73, 86, 101, 108, 115, 125, 129, 134, 137, 139, тогда как у Федра только семь: I, 3, 24, 27; II, 7; III, 18; IV, 6; V, 4) и не устает повторять, что все перемены на свете совершаются только к худшему (11 басен: 11, 21, 23, 24, 29, 35, 79, 86, 90, 123, 141, тогда как у Федра четыре: I, 4, 6; IV, 4; А, 18).
Традиционный комплекс басенных идей почти полностью сводится к проблемам этическим, к проблемам практической нравственности. Вся иная проблематика – религиозная, метафизическая, социально-политическая, эстетическая – или вовсе не затрагивается басней, или затрагивается лишь в связи с основной этической проблемой. Федр и Бабрий, откликаясь на интересы своего времени, расширяют кругозор басни и чаще выходят за пределы чисто этической проблематики. Но и здесь не только направления их интересов расходятся – Бабрий развивает преимущественно религиозные (точнее, антирелигиозные) темы, Федр – социально-политические темы, – но даже в разработке одной и той же темы позиции поэтов оказываются, как мы увидим, противоположны.
Правда, метафизические взгляды Федра и Бабрия в основе своей, по-видимому, тождественны. Высшей силой, господствующей в мире, является судьба (τύχη, fortuna – разница между fatum и fortuna у Федра не поддается определению)63. Того, что назначено судьбой, избежать нельзя: юноша, укрытый от встречи с живым львом, погибает от льва нарисованного (Бабрий, 136); осел даже смертью не спасает свою шкуру от предопределенных побоев (Федр, IV, 1). Человек не повинен в том, что с ним случается по воле судьбы (quid fortunae, stulte, delictum arguis? – говорит евнух негодяю у Федра, III, 11, 6). Против судьбы бессилен не только людской род (vulgus fictilis, qui simul offendit ad fortunam, frangitur, – Федр, IV, 16, 3–4), но даже боги. Об этом особенно усердно напоминает Федр: божество даже в гневе не властно ускорить гибель святотатца (IV, 11), сам Юпитер не в силах воротить промчавшийся Случай (V, 8), и когда боги желают людям доброго, а судьба – недоброго, то пересиливает судьба (V, 6). Однако такой культ судьбы не мешает Федру говорить о богах с большим почтением (I, 2, 13; IV, 19, 22; III, 17, 10; V, 4, 1 и др.); боги в его баснях никогда не выступают в ситуациях, могущих уронить их божеское достоинство, и даже когда Венера нескромно шутит с Юноной (А, 9), то шутка преподносится с большим изяществом и принимается с большим достоинством. У Бабрия отношение к богам прямо противоположное: кажется, что он только и стремится выставить олимпийцев в смешном и недостойном положении. В басне 30 оказывается, что не над человеком властен бог, а над богом человек: от мастера зависит, назовется ли изваянная им фигура изображением смертного или бога. В басне 48 кумир Гермеса бессилен против непочтительного поведения собаки, а в басне 57 сам Гермес бессилен против грабителей-арабов. Нравы богов ничуть не лучше, чем нравы людей: поступки богов бывают безрассудны (68: Аполлон состязается с Зевсом), коварны (10: Афродита наказывает человека любовью к безобразной женщине), несправедливы (117: с одним виноватым они губят много невинных). Всеведение богов мнимо: они даже не знают, кто ограбил их же храм (2). Лучшее, чем может помочь бог человеку, – это посоветовать ему самому делать свое дело (20). Почитать таких богов глупо: посмеяния достоин суеверный хозяин, который молится герою, не зная даже, на что способен этот герой (63). Поэтому лучшим способом обращаться с богами оказывается способ ремесленника из басни 119, который молился своему Гермесу долго и чинно, но ничего не мог вымолить, а потом хватил его статую головой оземь и сразу разбогател. Все басни Бабрия, в которых выступают боги, окрашены этой непочтительной иронией: даже над всемогущей судьбою он подсмеивается, когда она принимает конкретный образ богини Тихи (басня 49: люди валят на судьбу даже то, в чем виноваты только они сами)64.
Не менее резка и серьезна разница и между социально-политическими взглядами Федра и Бабрия. Здесь прежде всего бросается в глаза, что Бабрий заметно избегает социальной тематики, а Федр, напротив, разрабатывает ее с особенной любовью. Даже когда оба баснописца берутся за один и тот же сюжет о сладости свободы и горечи рабства («Волк и собака» – Федр, III, 7; Бабрий, 100), то, против обыкновения, басня Федра оказывается и пространнее, и живее, и красочнее басни Бабрия. Чтобы подчеркнуть социальные мотивы, Федр переосмысливает традиционные сюжеты: из этического плана мораль перемещается в социальный план. Так, басня о львиной доле в прозаической традиции (154) имеет мораль: «надо учиться на ошибках ближнего», а у Федра (I, 5) – «сообщество с сильными ненадежно»; басня «Змея в кузнице» (95) имеет мораль «у жадного не поживишься», а у Федра (IV, 8) – «с сильнейшим не поборешься»; басня «Лиса и маска» в прозаической традиции (27) направлена против тех, кто красив, да глуп, а у Федра (I, 7) – против тех, кто сановит, да глуп. Подчас такое переосмысление заставляет Федра основательно перекраивать традиционные сюжеты65. В басне о галке в павлиньих перьях (I, 3; ср.: Эзоп, 103) Федр отбрасывает сказочный мотив выбора птичьего царя, чтобы обнаженнее выступило обличение выскочек; в басне о вороне (А, 24; ср.: Эзоп, 2) Федр отбрасывает концовку (наказание вороны), «чтобы не смягчать картины насилия». Еще дальше отступает Федр от эзоповского образца в басне о лисе и орле (I, 28; ср.: Эзоп, 1), где утрачивается основной мотив клятвопреступления и божьего возмездия, и в басне об орле и черепахе (II, 6; ср.: Эзоп, 259), где выпадает мотив противоестественного желания черепахи и вводится мотив вороны – злой советницы. В обоих случаях у Федра сюжет упрощается до грубой элементарности, а мотив приобретает отчетливую социальную остроту.