Внутрь нас, как я и думал, нас пускают без проблем. У входа стенд, который информирует, что эта оригинальная выставка основана на программе пожертвования тел.

— Представляете, — говорю Элле, — доноры сами обращались с просьбой использовать их тела после смерти на публичной экспозиции.

На самом деле, попросту хочется ей думать о дурном. Она поджимает губы, глядя под ноги.

— Уверены, что хотите идти дальше? — киваю головой на другие залы.

Вместо ответа Элла надевает маску приветливой женщины и здоровается со всеми, кто подходит к ней. Целуется в щеку с другими знакомыми девушками. Те втирают ей какую-то лабуду о своих «тяжелых буднях». На анатомическую выставку им точно наплевать. А зря. Представившаяся гостям организатор из Германии прекрасно владеет русским. Женщина за сорок. Ее зовут Альберта. Она с помощниками обещает посетителям, что сегодня изменится наше представление о собственных телах. 

— Чтобы процесс была наглядным, — объясняет Альберта, — мы дополнили тела мультимедийными установками, которые в деталях раскрывают все тайны.

Организаторы сопровождают нас в каждый из залов. Все чинно и благородно, никакой пошлости. Все-таки очень занимательно заглянуть внутрь себя. Выставка действительно вызывает восторг: на стыке науки и искусства.

— Благодаря пластинации, особому консервированию, такие фигуры могут сохраняться дольше египетских мумий, — рассказывает куратор.

Невероятно: все органы, представленные здесь, еще несколько лет назад двигались, бились, дышали внутри мужчин и женщин. И вроде бы все идет хорошо, пока мы попадаем в зал с телами младенцев, из-за чего до меня доходит, почему эта выставка в народе зовется скандальной. Альберта говорит, что это не рожденные дети. Сначала кажется, что они сделаны из фарфора. Но, когда понимаешь, что это не искусственные фигуры, хочется закрыть глаза.

Чувствую женскую руку на своем плече. Элла хватается за меня, начинает плакать. Куратор, не замечая этого, отвечает на вопрос одного из гостей:

— От семнадцатой до тридцать седьмой недели экспонаты.

Элла закрывает рот руками, чтобы сдержать рыдания, и только тогда на нее обращают внимание. Помощницы Альберты предлагают ей помощь. Вместе с ними она покидает зал. Я тороплюсь следом, вывожу ее из павильона. Оказавшись у машины, достаю из салона бутылку воды и предлагаю Элле.

— Ты весь день сама не своя, — говорю я. — Трясешься вся, пальцы заламываешь. У тебя что-то случилось?

Выпив полбутылки разом, Элла отчаянно качает головой, но продолжает плакать. Рабочий этикет и границы уже нарушены. Я прижимаю ее к груди, позволяя выплакаться. Почти сразу же Элла выворачивается из моих объятий. Ее тошнит. Спрятавшись за машиной, она вырывает. Боже, что за день…  

— Ты болеешь? — спрашиваю, протягивая ей платок.

Она, согнувшись пополам, вытирает рот и опять отрицательно мотает головой.

— Ты можешь рассказать, что происходит?! — пытаюсь добиться я, в конце концов, хоть какого-то ответа.

Но Элла непреклонна, она ни слова не говорит. Партизанка, черт подери. Прислонившись к двери автомобиля, еще несколько минут стоит так, приходя в себя, а затем я сажаю ее внутрь и связываюсь с секретарем. Прошу не ждать Эллу на работе сегодня. Отвожу ее домой. В дороге замечаю, что она внезапно долго изучает мой профиль, словно раздумывает о чем-то.

 Моя машина тормозит у нужного подъезда.

— Вы знаете, где я живу, — констатирует Элла без капли удивления.