— Мадемуазель де Сен-Люк? Это кто такая? — спросил портной.

— Танцовщица, — объяснил толстяк, — мотылек, штучка ветреная, одним словом. Получив это известие, он послал музыкантов домой и погнал людей за своею каретой.

— Вот как, его сын, стало быть, держит лошадей, — пробормотал Тюрлюпэн, — он не стыдится держать лошадей, а наш брат за все это должен платить — за завтрак, музыкантов, карету и мадемуазель Сен-Люк.

Он вздохнул. Гнев и боль при мысли о несправедливости, царящей в мире, овладели им.

— Их слишком много, — сказал он, — это настоящее бедствие. Они проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты.

— Проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты, — повторил сиплым голосом рослый, нескладный мужчина, стоявший около Тюрлюпэна. — Вы правду сказали, сударь. Вспомните об этом, когда вас вызовет когда-нибудь на улицу господин де Сен-Шерон.

— Господин де Сен-Шерон, это имя слышишь каждый день, — заметил Тюрлюпэн, — но я его не знаю.

— Дорогу его светлости герцогу д"Энгьену! — донесся крик с улицы Решетников, и сразу же в толпе начались движение и давка, послышалась брань, кто-то вопил, что у него шляпа слетела с головы, и Тюрлюпэн вдруг оказался вынесенным на середину площади.

— Герцог д"Энгьен — это сын господина принца, — сказал портной, все еще стоявший рядом с Тюрлюпэном. — Говорят, что он и архиепископ хотят встретиться сегодня в церкви, после того как они три года друг с другом враждовали.

— Упаси Боже, — сказал кто-то в толпе. — Пусть бы они были и дальше во вражде, так нам спокойнее. Если они помирятся, то первым делом затеют сообща какую-нибудь войну. Это можно предсказать. На Рейне, в Испании или в Брабанте.

— Ого, — воскликнул портной, — вы чересчур торопитесь, им придется, смею полагать, справиться с мнением кардинала.

В этот миг образовался проход, и сквозь молчаливую толпу направился к церковной паперти высокий стройный мужчина, в высоких ботфортах и огненно-красном плаще, окруженный свитою дворян и офицеров.

— Герцог д"Энгьен, — прошептал портной и сорвал шляпу с головы, но Тюрлюпэн уже не видел его, потому что под влиянием внезапного решения, отделился от толпы и пошел следом за герцогом, словно был одним из господ его свиты.

В сенях церкви он остановился. Заупокойная месса уже началась. С алтаря доносилась молитва священника «Domine exaudi»[30], и хор вторил ему словами: «Rant aures tuae intendentes»[31].

Тюрлюпэн дальше не пошел. Перед ним, на каменных плитах, сидела старуха-нищенка, он бросил ей свои восемь су, чтобы угодить Богу.

— Это хорошая лепта, — сказал он и был собою очень доволен. — Смотри только, чтобы у тебя никто не украл ее. Такое подаяние ты, наверное, видишь не каждый день.

Старуха не поняла его. Монета лежала у нее на коленях, но ее не видели подслеповатые ее глаза. Бормоча молитвы, она шамкала беззубым ртом и дрожащими пальцами перебирала четки.

— Эй ты! — крикнул, опешив, Тюрлюпэн. — Разве ты не видишь? Я дал тебе монету в восемь су.

Монах-тринитарий, стоящий в дверях, поднял глаза и удивленно взглянул на Тюрлюпэна. Но старуха не ответила ничего.

— Она слепа и глуха! — гневно сказал Тюрлюпэн и пожал плечами. Некоторое время он размышлял. Потом решил взять в собственные руки свое праведное дело, так как от этой старухи, он видел, нельзя было ждать содействия.