День св. Мартина 1642 года еще долго жил в памяти народа. В песнях уличных певцов, в триолетах, в печатных летучках, в ярмарочных куплетах, в импровизациях бродячих комедиантов, — словом, во всей народной литературе 17-го столетия постоянно говорится об этом дне св. Мартина, вначале с ожесточением и разочарованием, потом в тоне скорби и примирения с судьбою. Только в начале 18-го столетия выражение это приобрело характер шутливо-иронический и употреблялось в смысле «дня второго пришествия». В последний раз оно всплывает в сочинениях Дидро. Узнав о подробностях варварской казни убийцы Сонье, потрясенный и убитый Дени Дидро, которому было в ту пору двадцать пять лет, записал такие слова в свой дневник:

«Ни слова, ни звука не произнесут мои уста! Ничего не остается мне другого, как ждать и надеяться, что наступит когда-нибудь новый день св. Мартина, который до основания изменит мировой порядок».

Документы, в течение двух столетий лежавшие во мраке архивов, ныне извлечены на свет. Теперь мы знаем, что день Мартина 1642 года должен был сделаться Варфоломеевской ночью для французской знати. В этот день предполагалось перебить во Франции семнадцать тысяч человек, всех, кто только носил аристократическое имя. При этой «большой игре в волан» головы Роганов, Гизов, Эпернонов, Монбазонов, Люинов, Неверов, Шуазелей, Креси, Бельгардов, Лафорсов, Ангулемов должны были замелькать в воздухе, как воланы.

От кого исходил этот страшный план? Кто его разработал? В чьих руках сосредоточивались его нити? — Нам незачем здесь ссылаться на результаты изысканий д"Авенеля, Р. Перкинса, Д. Рока. Во Франции 1642 года был один только человек, в чьей голове могла зародиться эта мысль. То был Арман-Жан дю Плесси, кардинал, герцог де Ришелье.

Остановимся на мгновение. Присмотримся к этому человеку, к его деятельности и его эпохе.

Герцог Ришелье, которому шел в ту пору только пятьдесят седьмой год, был человеком умирающим. Ему оставалось жить только несколько недель. Целью его жизни было сломить могущество знати, вырвать из ее рук государственную власть. Ради одной этой цели обрек он себя ненависти мира. Величие Франции было его мечтою; притворство, коварство, жестокость и черствость — его средствами. И теперь, приближаясь к могиле, он видел, что угроза нависла над делом его жизни. На троне Франции — безвольный мозгляк; рядом с королем — женщина, ставшая ожесточенным врагом кардинала вследствие множества унижений, которым он ее подверг. На границах страны, во Фландрии, в Лотарингии, в Испании, притаились его старые противники: Мария де Роган, герцоги д"Эпернон и де Вандом, граф де Бопюи, маршал д"Эстре. Все они подстерегали его кончину, полагая, что их время пришло, с ним уже почти не считаясь.

В минуту отчаяния и скорби, когда непреклонная воля восставала в нем против телесной немощи, зародился, по-видимому, этот чудовищный план. Его последний и самый страшный удар направлен был против тех, кто преграждал путь его воле. Король тоже стоял у него поперек дороги. В Англии Кромвеля возникла новая государственная идея. В последние дни своей жизни Ришелье провидел в грядущем Республику Францию.

В трепете, подавленные тяжестью ответственности, кардинала Ришелье окружали немногие посвященные, будучи неспособны ни постигнуть охват его замысла, ни восстать против него.

А сам Ришелье?

В Библии, которою он пользовался в последние годы своей жизни, сохранилась его собственноручная запись:

«Я не вижу иного пути, кроме этого. К чему бы он ни пришел, к злу или благу, я готов причаститься и того и другого».

Слова эти написаны на полях 20-й главы Книги Судей, где повествуется об истреблении колена Венияминова.

Был ли осуществим план Ришелье? Или же он был нелеп? Сумасброден? Не являлся ли он анахронизмом всемирной истории?

Одною из больших загадок в эволюции человечества надо считать то обстоятельство, что революция разразилась во Франции только в 1789 году.

Франция уже в 1642 году созрела для революции. Та комбинация людей, идей и особых условий, которая вызвала крушение монархии в конце 18-го столетия, была налицо и в последний год жизни Ришелье.

Так же был тогда народ разорен продолжительной и тяжелой войной и доведен до отчаяния несправедливым распределением налогового бремени. На престоле Франции, в дни Ришелье, так же сидела представительница Габсбургского дома, Анна Австрийская, оставшаяся чуждой народу. Был и у нее свой граф Ферзен, его звали Бэкингем. И если в 1779 году Вашингтон явил французам пример героической борьбы за свободу, то в 1642 году молодежь Франции была свидетельницей борьбы Кромвеля с королем Стюартом.

Великие пропагандисты 1789 года имели предшественников полтораста лет тому назад. Бальи? — Его прообраз мы находим в том Омере Талоне, который в Парижском парламенте произнес речь, «до слез растрогавшую народ и озлобившую министров короля». Лафайет? — Обаятельный, честолюбивый, домогавшийся народной любви генерал, звался в середине 17-го столетия Людовиком II, принцем де Конде. Жирондисты? — Мы можем узнать их в том умственном движении, которое повело к Фронде при кардинале Мазарини. Филипп Эгалите? — Жалкий Гастон Орлеанский, сводный брат Людовика XIII, несомненно, перебежал бы при первом же выстреле на сторону народа. Генерал Гош? — Граф де Тюренн победоносно отстаивал бы дело революции против всех внешних врагов. Таллейран? — Его роль виртуозно сыграл бы кардинал де Ретц.

Мирабо! Кто был Мирабо 1642 года?

Мирабо 1642 года звался виконтом де Сен-Шероном.

Виконт де Сен-Шерон происходил из старинного дворянского рода провинции Дофине. В молодости он готовился к духовному званию, но вскоре снял с себя священнический сан. Когда он, в возрасте двадцати семи лет, хотел жениться на дочери трактирщика из Блуа, отец его, противившийся этому браку, испросил у короля приказ, в силу которого молодой Сен-Шерон был схвачен ночью в трактире и посажен под арест. Через несколько месяцев отец умер, и о деле виконта позабыли. Семнадцать лет спустя он вышел из Венсенской тюрьмы стариком и смертельным врагом знати и короля.