II. Шаманство у инородцев Сибири и Европейской России

Самое название шаманства до сих пор имело в географическом и этнографическом своем распространении узкие и определенные пределы. Термин этот прилагался преимущественно к известного рода явлениям в жизни и мировоззрении наших инородцев, в особенности обитателей Сибири, и потому, когда при более широкой постановке вопроса шаманство рассматривается как явление, присущее многим народам, рассеянным в различных частях света, необходимо начать описание его именно там, где оно впервые было замечено и изучено, т. е. среди наших азиатских и европейских инородцев. Имея в виду обратить внимание на это явление с точки зрения общей этнографии, мы в данном случае не занимались полным исчерпывающим сводом всех фактов, собранных русскими исследователями, а ограничивались лишь теми данными, которые могли доставить достаточный материал для характеристики шаманства у русских инородцев, чтобы потом сравнить его с однородными явлениями у других народов.

Шаманство у сибирских народов представляется в настоящее время в состоянии вымирания, оно должно прекратиться вместе с теми верованиями, на почве которых подобное явление могло зародиться и развиться. Буддизм с одной стороны, а с другой – магометанство, не говоря уже о христианской проповеди, быстро уничтожают грубые религиозные воззрения племен, среди которых действовали шаманы. В особенности много побед одержала над более древней черной верой проповедуемая ламами желтая вера. Но шаманы, с их таинственными темными силами, выказали большую живучесть и часто сохраняются среди христиан и магометан туземного происхождения. Даже муллы и ламы должны были принять на себя их роль и обязанности. Различные племена Сибири, хотя и считаются христианами, но в силу шаманов веруют и к ним прибегают. Якуты, например, сообщая о своем обычном праве по требованию правительства в двадцатых годах настоящего столетия, прямо ограждают шаманство от всякого смешения с определенным вероисповеданием. Они говорят: «Шаманство не есть вера или религия якутов, но действие частное, производимое в известных и определенных случаях». Тут же они стараются объяснить и оправдать приверженность якутов-христиан к шаманам[278].

Шаманы, хотя вырождающиеся, встречаются на всем пространстве Сибири и носят различные названия. Слово «шаман» встречается только у тунгусов, бурят и якутов[279]. Но у одних тунгусов оно природное, буряты, подобно монголам, именуют своих шаманов еще и бö, а шаманок – öдёгöн или утыган[280]. У якутов шаман называется оюном; для шаманки же существует подобное бурятскому наименование удаган[281]. Алтайцы употребляют термин «кама», и его действия при сношениях с духами называются камланием[282]. Как известно, самоеды своих шаманов назвали тадибеями. Несмотря на различные названии, деятельность шаманов бывает одинакова у всех этих народов, хотя почти все признают, что современные слабее древних. О первых шаманах и происхождении шаманства существуют любопытные сказания. Г-н Шашков записал у балаганских бурят целую легенду о причине ухудшения шаманов. Первый шаман, Хара-Гырген, обладал неограниченным могуществом, и Бог, желая испытать его, взял душу одной богатой девицы, и та заболела. Шаман полетел на бубне по сводам небесным и по преисподней, отыскивая душу, и увидел ее в бутылке на столе у Бога. Чтобы душа не выскочила, бурятское верховное божество заткнуло пальцем правой руки бутылку. Хитрый шаман превратился в желтого паута и ужалил Бога в правую щеку так, что тот от боли, схватив правой рукой щеку, выпустил из бутылки душу. Разгневанный Бог ограничил власть Хара-Гыргена, и с тех пор шаманы стали все хуже и хуже[283]. Приведенная в сокращении легенда интересна тем, что в ней, под оболочкой монотеистической, сказываются самые грубейшие представления раннего периода. Бог, упоминаемый в ней, не что иное, как один из духов анимистической эпохи религиозного миросозерцания. Те же буряты рассказывают о появлении шаманов среди людей следующее: Сначала были только духи, тенгри, добрые – западные и злые – восточные. Западные тенгри создали людей, которые вначале благоденствовали, но потом, по немилости злых духов, стали заболевать и умирать. Тогда добрые тенгри решили дать в помощь людям для борьбы со злыми духами шамана и сделали шаманом орла. Люди не доверяли простой птице и притом не понимали ее языка, и орел просил западных тенгри или позволить передать шаманство буряту, или же дать ему человеческую речь. По воле добрых духов от орла и бурятской женщины родился первый шаман[284]. По верованию якутов, первый шаман отличался необыкновенной силой и не признавал главного якутского бога, за что был сожжен разгневанным божеством. Все тело этого шамана состояло из пресмыкающихся и гадов. Одна лягушка спаслась от огня, и от нее пошли демоны-шаманы, которые и даруют теперь якутам знаменитых шаманов и шаманок[285]. Тунгусы Туруханского края представляют первого шамана хотя и в чудесной обстановке, но не в таком фантастическом виде. Первый шаман, по их словам, образовался вследствие особенного к этому занятию настроения при содействии дьявола. Шаман этот улетел в чумовую трубу и возвратился, по сделанному им предсказанию, вместе с лебедями[286]. Сказания о древних шаманах и о сверхъестественном появлении людей, предназначенных вступить в непосредственные сношения с духами и богами, вызывались, с одной стороны, желанием самих шаманов придать особенную санкцию своим действиям; с другой стороны, их зарождению способствовал своеобразный характер деятельности, производившей необыкновенно сильное впечатление на ум и воображение малокультурных людей.

Из всех действий шаманов самым характеристичным для его звания является то, что принято в настоящее время называть камланием. Участие шамана в празднестве в качестве жреца, жертвоприносителя, является фактом второстепенным, производным и не составляет сущности шаманства. Сцены камлания у различных наших инородцев довольно подробно описаны старыми и новыми путешественниками: особенно много описаний встречаем мы у Гмелина и Палласа, хотя, как было уже замечено, ученые XVIII века не могли отнестись вполне объективно к замечаемым ими фактами. В Аргунске Гмелин видел фиглярства, как он выражается, одного тунгусского шамана. Камлание происходило ночью в поле у костра. Все присутствующие сели вокруг костра; шаман разделся и надел кожаную шаманскую одежду, обвешанную железными вещами; на каждом плече у него был зубчатый железный рог. Но бубна этот шаман еще не получал от бесов, которых чрезвычайно много, причем каждый шаман имеет своих, и, у кого их больше, тот считается искуснее. Камлание заключалось в беганье в круге и пении, которое поддерживали два помощника. Другой тунгусский шаман, виденный Гмелиным, имел бубен; он держал речь нараспев; присутствующие тунгусы ему вторили. Язык изречений шамана неизвестен, притом он кричал голосами различных животных и гнал духов назад. Духи, однако, ничего ему не сказали, только очень измучили[287].

Особенно сильно описание камлания якутского оюна, который, по-видимому, произвел на Гмелина большое впечатление. Действие происходило в юрте из бересты, перед которой горел огонь. Когда уже стемнело, шаман с длинными черными волосами разделся в юрте и надел кафтан, увешанный железом, оставив штаны, а чулки заменив другими, с нашивками, которые шаманы носят только во время камлания. Взяв бубен, он сел лицом к юго-западу и начал ударять в него и кричать; хора из присутствующих при этом не было. Сидя, он стал кривляться, и его ломало; по объяснению провожавших Гмелина, он тогда призывал духов. Вдруг шаман вскочил, удары в бубен и крики усилились, черные волосы летали, и он сам метался по юрте. Наконец, исступленный шаман упал в обморок. Тогда два князца подхватили его, потому что если бесчувственный заклинатель упадет на землю, то бедствия постигнут весь народ. После того как третий князец стал держать над его головой кремень и точить нож, шаман очнулся и опять пришел в исступление; при этом он часто останавливался, упорно глядел вверх и ловил в воздухе рукой. Затем последовало предсказание, и когда все кончилось и шаман снял одежду, то заявил, что ничего не помнит[288]. Кларк характеризует камлание якутского шамана в кратких, но сильных выражениях и заявляет, что звуки бубна, конвульсивные кривляния шамана, неистовые выкрикивания, дикие взгляды при полумраке – все это наводит безотчетный ужас на полудикарей и действует сильно на нервы[289]. В «Северном архиве» за 1822 г. помещено описание лечения больного якутским шаманом. Тут мы видим его в другой роли: как врача, изгоняющего злых духов, овладевших больным и причиняющих болезнь. Действия его распадались на две части; сначала он не надевал одежды и шаманил, взяв трут и навязав кистями волосы из конской гривы, потом, обняв больного, шаман принял в себя одержащих его демонов, узнал, из какого они селения, и назначил жертву. С приводом жертвенного животного началась вторая часть лечения; шаман надел одежду, присвоенную его званию, и, подойдя к скотине, вселил в нее демона, перешедшего в него из больного. На животное это переселение произвело особенное действие; оно стояло как расслабленное. После того как скотина была убита, голову и мясо съели, а кожу и кости повесили на дереве[290].

В Западной Сибири у томских самоедов в темный мир духов также имеет доступ только один шаман; свои заклинания он производит, по свидетельству Кастрена, в особенной обстановке. Он садится посреди комнаты на скамейку или сундук, в котором не должно быть ничего опасного: ни ножа, ни пуль, ни иголки, сзади и по сторонам шамана помещаются многочисленные зрители; только против него никто не может садиться. Шаман обращен лицом к двери и делает вид, что ничего не видит и не слышит. В правой руке у него палочка, с одной стороны гладкая, с другой – покрытая таинственными знаками и фигурами, а в левой – две стрелы, обращенные острием вверх; на каждом острие прикреплен небольшой колокольчик. Наряд заклинателя не представляет ничего особенного: обыкновенно он надевает платье вопрошающего или больного. Камлание начинается песней, призывающей духов, причем шаман палочкой ударяет по стрелам, и колокольчики звенят в такт, а присутствующие сидят в благоговейном безмолвии. Как только начинают появляться духи, шаман встает и начинает плясать; пляска эта сопровождается весьма трудными и искусными телодвижениями. При этом пение и звон колокольчиков продолжается безостановочно. Содержание песни – разговор с духами, и поется она то с большим, то с меньшим воодушевлением. Когда пение достигает особенного увлечения, зрители тоже принимают в нем участие. Осведомившись обо всем у духов, шаман объявляет волю богов. При вопросах о будущем он гадает посредством палочки, которую бросает, и если она ляжет вниз стороной со знаками, то это предвещает несчастье, в противном случае – удачу. Чтобы уверить своих единоплеменников в реальности сношений с духами, шаманы прибегают к следующему средству: духовидец садится посередине разложенной на полу сухой оленьей шкуры, велит связать себе руки и ноги, затем закрываются ставни, и шаман призывает подвластных ему духов. Тогда в разных углах темной юрты и даже вне ее слышатся различные голоса, по сухой коже скребут и барабанят в такт, медведи ворчат, змеи шипят, белки скачут. По прекращении шума развязанный шаман выходит из юрты, и присутствующие убеждены, что все происходившее было делом духов-лохетов. Более северные самоедские шаманы для испытания своей таинственной силы велят стрелять себе в голову[291].

Еще при Петре Великом Новицкий в описании быта близких к самоедам остяков изобразил с наивною картинностью, как шаманит остяцкий заклинатель. Когда туземцы хотят вопросить о своих повседневных нуждах, о рыбном промысле, о зверином лове, тогда волшебствующего вводят в темную хижину и там его накрепко связывают, сами же садятся и играют на свирелях; связанный восклицает кудесные словесы, призывая своего союзника сатану. Действие происходит всегда ночью, и после нескольких часов вызывания в хижину входит бурный и шумящий дух. Тогда присутствующие убегают, оставив волшебника одного с духом. Дух, взяв его, поднимает вверх и опускает вниз и всяческими мучениями сокрушает. После нескольких часов он говорит шаману свои откровения и удаляется, а заклинатель передает сообщенное вопрошающим[292]. Третьяков излагает содержание напевов некоторых шаманских священных песен у остяков и тораков-самоедов. Остяцкий шаман поет, что он с помощью опущенной с неба веревки подымается туда; звезды, которые заграждают ему путь, он отстраняет. На небе шаман плавает на лодке и на ней же потом спускается по речке на землю с такой быстротой, что ветер пронизывает его насквозь. Затем с помощью крылатых дьяволов он опускается под землю и просит у мрачного духа Ама, иначе шаманская мать, парку. (В это время окружающие накидывают ему на плечи парку.) В заключение заклинатель объявляет каждому из присутствующих, что счастье его упрочено, а больному – что дьявол изгнан. У тазовских остяков и юраков заклинатель поет о своем странствовании, что, пролетая среди цветущего шиповника, он поднимается на небо, где видит на тундре семь лиственниц; тут дедушка его делал прежде бубен. Потом шаман заходит в железный чум и засыпает, окруженный багрянистыми облаками. На землю спускается он по речке и затем, кланяясь небесному божеству Солнцу, Луне, деревьям, земному зверю – владыке земли, просит о продолжении жизни, счастье и т. д.[293]

Переходя на крайний восток Сибири к Тихому океану, мы встречаемся у племен, там живущих, с однородными явлениями. У чукчей, по рассказу Литке, шаман для камлания сначала ушел за занавеску, затем послышались завывания и легкие удары в бубен тонким китовым усом; потом, открыв занавеску, он, раскачиваясь из стороны в сторону, усилил крики и удары в бубен и, сбросив кухлянку, обнажился до пояса. Представление кончилось фокусами. Сначала шаман взял гладкий камень, дал подержать Литке и затем, держа его между ладонями, потер одну ладонь о другую, и камень исчез; он оказался в опухоли около локтя, откуда и был вырезан. Последним фокусом, после которого шаман скрылся за занавеску, было резание ножом языка, так что текла кровь[294]. Коряцкие шаманы, по замечанию Крашенинникова, не имели особой одежды и отличались только тем, что лечили больных и проделывали различные фокусы: прокалывали, например, живот ножом. При лечении они указывали, какое животное следовало принести в жертву. Бубен играл у них в камлании важную роль[295]. У камчадалов особых шаманов не было, но шаманствование совершалось женщинами; они, преимущественно, старухи и лечили нашептыванием. Главный вид шаманства заключался в том, что две женщины садились в угол и беспрестанно шептали. Одна из них привязывала к ноге крапивную нитку, украшенную красной шерстью, и качала ногой. Если нога легко поднималась, то это означало успешный исход начинаемого дела, если же нога поднималась с трудом, то следовало ожидать несчастья. Этим камлание не кончалось; шаманка призывала бесов словами «гуть, гуть» и скрежетала зубами, а когда бесы являлись, то встречала их хохотом и кричала «хой, хой». Спустя полчаса бесы удалялись и ворожея кричала при этом «ишки», т. е. «нет». Ее помощницы шептали в это время и уговаривали ее не бояться и примечать все, не забывая загаданного. Некоторые, прибавляет Крашенинников., сказывают, что во время грома и молнии дух билюкай сходит к шаманкам и, вселяясь в них, способствует им угадывать[296]. Хотя из всего рассказа Крашенинникова о шаманстве у камчадалов вытекает то, что это племя считает всех женщин, в особенности старух, способными к камланию, но, взвешивая сообщенные им факты, мы не можем согласиться с его взглядом и полагаем, что только известные женщины, особо одаренные, могли вызывать духа и даже с ним соединяться.

Гиляки тщательно скрывают деятельность своих шаманов, и потому особенно интересен обстоятельный рассказ купца Иванова, помещенный в 1866 г. в «Сибирском вестнике». Г-н Иванов жил на Амуре с 1855 г., заведовал гиляцкой школой и имел тесные связи с амурскими и сахалинскими гиляками. Один знакомый шаман разрешил ему, из особого расположения, присутствовать при камлании. В 10 часов г-н Иванов пришел в юрту. «При входе моем, – сообщает очевидец, – он начал надевать на себя шаманский костюм с железными побрякушками, довольно тяжелыми, взял в руки бубен, обтянутый рыбьей шкурой, и начала бить в него волосяной щеткой. На голове его были деревянные длинные стружки, и под звуки бубна он начал скакать по юрте и кричать диким голосом, стараясь показать зрителям, что на него находит вдохновение, в чем и заключается действительность его профессии. В числе различных гимнастических упражнений и фокусов он берет в правую руку нож, а в левую топор и, отходя к дверям, где нет никакого освещения, наставляет нож на живот и бьет топором по черенку, покуда лезвие ножа не войдет во внутренность, после чего, обращаясь к зрителям, показывает, что острие пошло в живот. Все окружающие подходят к нему для освидетельствования, и кто-нибудь берет за черенок и отрывает его от лезвия, которое, по словам шамана, осталось в желудке, и потом уже из себя его фокусник выпускает». Г-н Иванов раскрыл и обличил обман шамана[297].

Особенное развитие получило шаманство около Байкальского озера и в Алтайских горах. В этих классических странах черной веры работали такие серьезные исследователи, как гг. Ядринцев, Потанин и Радлов. Там, на юге Сибири, мы встречаем и образцы произведений шаманского ума, волнуемого воспаленным, воображением, и целые мистерии, в которых заклинатели духов являются действующими лицами и которые отличаются большим драматизмом. Еще у древних монголов во времена Чингиса и его непосредственных преемников шаманы являлись во всем блеске своего могущества; они были жрецами, врачами и прорицателями. Первое их качество, мало характеризующее шаманство, не имеет значения для нашей задачи. Для излечения древние монгольские шаманы употребляли те же приемы, которые встречаются у всех сибирских инородцев. Когда заклинатель духов, виновников болезни, не мог прийти в исступление, то присутствующие хлопаньем в ладоши, криком и пением старались его воодушевить; этот обычай монголы называют тогоху. В качестве прорицателя они или предсказывали будущее, или же гадали по полету стрел и особенно по лопатке: они жгли баранью лопатку и давали вопрошающим ответы по трещинам, которые происходят от огня[298]. У бурят аларских шаман, призванный к больному, должен делать диагноз болезни, отыскать ее причину, т. е. решить, что сталось с его душой, заблудилась ли она или, похищенная, томится в темнице мрачного повелителя подземного мира Эрлика. Предварительное камлание решает этот вопрос. Если душа близко, то шаман известными ему способами вставляет ее в тело, в противном случае он ищет отбившуюся душу по всему свету: в дремучих лесах, в степях, на дне морском и, найдя, водворяет в тело. Часто душа избегает преследователя, она бежит туда, где ходили бараны, чтобы шаман не мог отличить следов ее, смешавшихся со следами бараньих ног, или же уходит к духам юго-западным, хатам, где она в безопасности от козней шамана. Если души нигде нет в пределах нашего мира, то шаман должен искать ее в царстве Эрлика и совершить трудный и убыточный для больного путь в подземный мир, где требуются значительные жертвы. Иногда шаман заявляет больному, что Эрлик требует взамен его души другую душу, и спрашивает, кто его близкий друг. Если больной бурят не великодушен, то шаман с его согласия ловит во время сна душу его друга. Душа обращается в жаворонка, камлающий шаман принимает вид ястреба и, поймав душу, передает ее Эрлику, который отпускает душу больного. Друг выздоровевшего бурята заболевает и умирает. Но освобождение Эрликом души происходит на известный срок; жизнь больного сохраняется на три, на семь или девять лет[299].

Известный берлинский этнограф Бастиан описывает камлание виденного им бурятского шамана. Старый шаман в присутствии трех своих учеников, помогавших в гадании, ночью, в полуосвещенной огнем юрте, метался с диким топотом и порывистыми скачками по кругу, призывая духов монотонным пением, придерживаясь рифмованного каданса. Когда заклинатель приближался к ученикам, то они падали пред ним ниц, сложив руки, и наставник касался их голов двумя жезлами, которыми он махал во время камлания. Спутник Бастиана задал вопрос относительно потерянного в дороге ящика. Ученик положил осторожно лопатку на уголья и обложил ее тонкими деревянными щепками, поддерживая огонь так, чтобы поверхность равномерно обуглилась; тогда он с почтительным видом, держа лопатку щипцами, передал ее своему наставнику, который плюнул на нее несколько раз и внимательно со стонами и конвульсивными потягиваниями рассматривал трещины. Ответ был, однако, неопределенный и неясный[300]. Г-н Позднеев приводит в своих образцах народной литературы монгольских племен одну интересную ворожебную песню бурятского шамана. Она пелась, по-видимому, перед отправлением бурята на охоту и напоминает ему об обязанностях относительно русского правительства: