– Окей, тай-чи. Все равно успеете. Вопрос такой. Ты не помнишь, было ли у деда Наума тяжелое ранение в Испании?

Мать удивленно подняла брови и села к столу.

– Тяжелое ранение… – повторила она. – Я не уверена, Игорёк. Ты же знаешь, он ничего не рассказывал о своей службе и о своем аресте. Мама тоже никогда об этом не распространялась, хотя наверняка что-то знала. Мне только известно, что он сражался там в танковых частях или в пехотной интербригаде. А потом его оклеветали – припомнили службу под командованием Троцкого во время нашей Гражданской войны. Как будто Троцкий тогда не командовал вообще всеми.

– А до Испании? Кем он служил до Испании? Где работал?

– Служил… – пожала плечами мать. – Служил в Красной армии. Твой дед был красный командир… э-э… видимо, в танковых частях. А иначе как бы он попал в танковую часть у испанцев? Почему ты спрашиваешь?

Доктор Островски смущенно покачал головой.

– Да так… возникли некоторые вопросы. Ты уверена, что он не работал на НКВД?

– Что-о?..

Нина Наумовна встала, упершись в стол обоими кулаками. Давид Михайлович перестал кивать и испуганно воззрился на подругу своего «золотого возраста».

– Вот что, Игорь, – раздельно произнесла Нина Наумовна. – Ты можешь делать и говорить все что хочешь, но только не это. Я никому не позволю марать чистую память о моем отце. Не знаю, кто и что напел тебе в уши, но это безумие, нонсенс. Мой отец, твой дед, был святым человеком. Святым!.. НКВД! Это ж надо такое придумать! Как, ты полагаешь, он мог быть одновременно и диссидентом, и работником НКВД? Как?

Игаль тоже попробовал встать, что получилось только с третьей попытки из-за сопротивления ревнивой оттоманки. Мать осуждающе смотрела на него сверху, явно забыв и про мэрию, и про круиз, и про тай-чи.

– Ты права, мама, – сказал доктор Островски, выбравшись наконец из хищной диванной пасти. – Извини. Сам не знаю, что на меня нашло. Пожалуй, поеду. До свидания, Давид Михайлович.

Давид Михайлович облегченно кивнул. Чмокнув в щеку возмущенно молчащую мать, Игаль вышел на улицу. Шагая к машине, он думал, что, как ни начинай жизнь заново, как ни снимай, ни срезай, ни состругивай с души чешую, кожу, мясо прежних чувств и интересов, а внутри все равно непременно должно сохраниться что-то сугубо твое, неприкосновенное, не подлежащее никаким переменам. Вынь этот незаменимый кварцевый кристалл – и что тогда останется от часового человеческого механизма? Мертвечина, исцарапанный корпус, беспомощный набор стрелок, шестеренок и винтов…

Вернувшись домой, он позвонил знакомому руководителю проекта в Авиационном концерне – известить, что снимает свою кандидатуру.

– Но почему, Игаль? – изумился тот. – Я только вчера говорил с отделом кадров. Твоя анкета вот-вот пройдет проверку. Подожди еще денек-другой, максимум неделю.

– Извини, но этот процесс оказался слишком сложным для меня, – совершенно искренне ответил доктор Островски. – Не стоило ввязываться с самого начала.

– Нет-нет, и слышать об этом не желаю! – решительно заявил руководитель. – Давай я сейчас подтолкну наших замшелых кадровиков и сразу перезвоню тебе. Ты нам нужен как воздух.

– Не надо, Рами, – попросил Игаль. – Я уже принял решение. А что касается воздуха, то твои изделия прекрасно летают и вне атмосферы.

– Я перезвоню! Перезвоню! – продолжал настаивать собеседник.

Телефон и впрямь зазвонил буквально две минуты спустя. Вздохнув, Игаль снял трубку.