– Убери, безрукая, – завизжала Устинья. Услышав этот крик из общего зала, Михаил пулей влетел на пищеблок и увидел прислонившуюся к стене бледную Ланку с выпирающим животом и Устинью с перекошенным от злобы лицом. Он в бешенстве схватил ее за шиворот и отвесил пощечину. Та расхохоталась.

– Бьешь – значит, любишь!

– Запомни, – процедил Михаил, – еще раз ты посмеешь повысить голос на Светлану – вышвырну из бункера. Что-нибудь случится с ее ребенком – выкину наружу без химзы. И не смей больше рот раскрывать при мне!

Он сам от себя не ожидал такого. Устинья, опешив, смотрела на него расширенными глазами. Потом вдруг разрыдалась.

– Не трогай меня, я беременна. Я тоже ношу твоего ребенка.

Михаил краем глаза успел заметить, как Ланка сползает по стене. Он еле успел подхватить ее на руки. Отнес в их комнату, мельком уловив, как смотрит на него дядя Гена. Но никто не сказал ему ни слова, и Михаил понял, что остальные молчаливо признали его главенство. Теперь, похоже, руководителем становился он. Но эта мысль не доставила ему радости – он представил себе, какая ответственность ложится на него отныне.

Ближе к вечеру у Ланки начались роды. Михаил сидел возле нее, держа за руку, проклиная себя за все горе, которое ей причинил. И мысленно давал кому-то обещание, что если все обойдется, он больше слова ей худого не скажет – только бы она осталась жива. Она не гнала его, только все твердила, что, наверное, не переживет родов.

– У меня будет мальчик, я знаю, – говорила она. – Если я умру, назови его Ингваром.

И кто-то там, наверху, услышал его молитвы. Промучившись всю ночь, к утру Ланка родила маленькую девочку, которая сразу заявила о себе громким криком. Выглядел ребенок, как ни странно, вполне нормальным, но сердце у Михаила сжалось – теперь придется беспокоиться за двоих. И все же его потрясло это маленькое чудо – ребенок. Живой, беспомощный, его собственный. Врач вздрогнул – он вспомнил другого ребенка, оставленного на чужих людей там, в метро. Конечно, приемные родители вроде выглядели вполне адекватными, но все же… Михаил поспешил отогнать от себя неприятные воспоминания.

Об имени для новорожденной он даже не задумывался, будто боялся сглазить. Ему казалось, что если малышка переживет первые три ночи, то все будет хорошо. И пока обессиленная Ланка спала, он дежурил возле ребенка. Ему все казалось, что в комнате слишком холодно, и на ночь он снова устроил Ланку и младенца в общей зале и сам улегся рядом, готовый нести дежурство. Он то и дело прислушивался к легкому посапыванию малышки.

Девочка, мелкая и вертлявая, оказалась вполне жизнеспособной. Ланка, придя в себя после родов и справившись с разочарованием, что родился не мальчик, предложила назвать девочку Рогнедой. Михаил почесал в затылке, спорить не стал – какая разница теперь, в конце концов, но посоветовал дать ей двойное имя. Малышку назвали Рогнедой-Ириной, второе имя дали в честь матери Михаила и записали это в журнале, который они с недавних пор стали вести, сами не зная, зачем. Иногда Михаил думал – когда все они умрут, кто-нибудь наткнется на этот журнал и, может, прочтет – если, конечно, этот кто-то будет уметь читать. Естественно, Рогнедой девочку, кроме матери, никто не звал.

– Вам бы окрестить ее, – неожиданно робко предложил старый атеист дядя Гена. – Там, выше по реке, даже есть храм.

Его неожиданно поддержала Устинья. Она в последнее время взяла манеру кутаться в платки и демонстративно молиться – например, перед едой, при всех. Но никто ее не одергивал, как будто понимали, что каждый имеет право на свои убеждения, пока это не ущемляет остальных. Михаил иной раз усмехался про себя – интересно, чей бог сильнее, ведь у них тут уже, похоже, целый пантеон. Наверняка по-своему верит Гуля, Светлана обратилась к язычеству, к отеческим Перунам, как называл это дядя Гена, а Устинья сделалась ревностной христианкой. Последняя, правда, раздражала Михаила – он считал, что она чересчур уж напоказ все делает.

И вот теперь старый атеист дядя Гена, и тот сломался. Михаил опешил – неужели старик предлагает отнести малышку в храм? Да в своем ли он уме? Но оказалось, дядя Гена имел в виду, что можно взять из храма какую-нибудь икону, крестик или любой освященный предмет. Михаил категорически заявил – он не станет рисковать жизнью ради этого. Верил ли он в бога? Он уже и сам не знал. До Катастрофы вроде нет, а вот после он ощутил потребность в какой-то высшей силе, хотя и отдавал себе отчет в том, что нет никого над людьми. Но, видно, сомнениями мучился не он один, раз даже скептик дядя Гена изменил своим убеждениям. Только мать категорически воспротивилась идее окрестить ребенка.

Ланка нянчилась с новорожденной, насколько позволяли силы. Но она с трудом оправлялась после родов, потому на помощь ей нередко приходила Гуля. И постепенно большая часть забот легла на маленькую азиатку. Михаил с тревогой следил за женой – он помнил, как равнодушна она была к своему первенцу. Но к девочке, казалось, она относилась лучше, хотя иногда, когда та начинала особенно громко орать, на лице матери появлялась досада. А Михаил сразу привязался к дочери, проводил с ней почти все свободное время, сам укладывал ее спать – и у него на руках малышка успокаивалась быстрее, чем у матери.

Устинья в свободное от дежурств время отсиживалась у себя в комнате, стараясь не попадаться Михаилу на глаза. Беременность она переносила на удивление легко, а если даже испытывала недомогание, то не ставила остальных в известность. В положении была и Гуля, и в глазах ее Михаил видел робкую надежду, что хоть второй ее ребенок останется жив. И удивлялся женскому инстинкту продолжения рода – казалось бы, такие времена настали страшные, а они все рожают. Он не знал, что самое страшное было еще впереди.

Дядя Гена уже почти не вставал, Михаил пытался хоть как-то облегчить его страдания. Он догадывался, что старик испытывает сильные боли, и вряд ли ему очень помогали просроченные таблетки от артрита в постоянном холоде и сырости, но тот на удивление редко жаловался. И даже просил иногда, чтобы к нему принесли маленькую Ирину, что-то рассказывал ей, будто малышка могла его понять. Словно бы с появлением в бункере младенца в его жизни появился какой-то смысл. Интересно, подумал Михаил, остались ли у него там, наверху, дети и внуки? Он с запозданием понял, что словоохотливый, казалось, старик на удивление мало рассказывал о себе. А Михаил боялся спрашивать – вдруг разбередит старую рану?

Устинья к концу беременности погрузилась в какую-то апатию. Все чаще лежала, и Михаил, которому все же было ее жалко, даже начал покрикивать на нее, заставляя вставать и двигаться. Лицо ее отекло, от былой красоты ничего не осталось – казалось, она ни в чем уже не видела смысла. Гуля, напротив, несмотря на уже слегка выпирающий живот, ловко управлялась на кухне, и однажды Михаил даже услышал, как она что-то напевает себе под нос.

Вскоре Устинье пришло время рожать. Когда начались боли, она долго терпела, лежа у себя в комнате и кусая руку, чтобы не кричать. Но Гарик, проходя по коридору, услышал ее стон и позвал Михаила. Устинья с ненавистью глянула на него и отвернулась. Михаил взял ее запястье, послушал пульс, попытался осмотреть, но она не давалась.

– Отстань, – мрачно сказала она. – Я знаю, что умру, и твой сын – тоже. Мы тут никому не нужны.