В очередной раз осматривая Стаса, врач не удержался и рассказал, как ему почудился зов со стороны старой крепости. Тот, против ожидания, отнесся к его словам серьезно.

– Знаешь, – сказал он, – в последнее время появилось много такого, что объяснить с рациональной точки зрения трудно. Поэтому надо быть внимательным к таким вещам. Есть создания, которые умеют копаться в чужих мозгах, оказывать ментальное воздействие. А здесь еще сами места располагают, видно. Я слышал, тут, на Сетуни, древние стоянки обнаружили когда-то. Конечно, если так рассуждать, этих стоянок по Москве полно было – предки наши любили по берегам рек селиться. Но большинство давно под асфальт закатали, застроили. А здесь такое место – словно бы прошлое с настоящим встречается. В духов я не верю, конечно, но может, знаешь, какие-то флюиды в воздухе еще витают? Смотри, как бы у вас тут не завелось подобное создание. И главное – за детишками следи. Они ведь не понимают еще, как с этим справляться, их ему куда легче подманить. А дети у вас славные. Бледненькие, конечно, но смышленые. Я смотрю, жена твоя с ними много занимается – это хорошо. Давай я тоже им что-нибудь расскажу?

Михаил не то чтобы поверил ему насчет ментала, но был рад, что Стас смотрит на вещи трезво. Хотя, слушая его, врач испытал ощущение, что все это напоминает одну из телепередач, посвященных мистике. Он и так устал от нервозности своих женщин. Вот недавно Устинья, например, принялась нести какую-то пургу – что, мол, все ждали конца света спустя две тысячи лет после Рождества Христова, а самое страшное наступит сейчас, в 2033-м, когда исполнится две тысячи лет с тех пор, как спасителя распяли. Что может быть страшнее того, что уже случилось, и откуда она это взяла, Михаил не знал. Ей бы замуж, сокрушенно подумал он, да только где ж здесь найти ей мужа? Тот сталкер, что забредал к ним, Петр, кажется, посматривал на нее, даже с собой позвал – вроде бы шутя. Но Михаил вовсе не был уверен, что ему самому удалось вернуться в метро, да и вряд ли он там испытывал недостаток в женщинах.

«Скоро лето, – подумал Михаил, – наверное, будет полегче. Весна как-то действует всем на мозги, все эти заскоки обостряются. Вот и Максим смурной ходит и тоже к Стасу шастает то и дело, расспрашивает, как там живут на Рублевке. Парня можно понять – мы в его годы где только не побывали, а он сидит в подвале и даже наверх выбирался лишь несколько раз – потом я его перестал брать, решил, что слишком опасно, а может, зря? Но если с ним что-нибудь случится… мать не переживет».

Он снова вспомнил их первую с Ланкой весну в бункере. На всех обитателей убежища она действовала по-разному. У дяди Гены от сырости обострился артрит, Устинья впала в мрачную задумчивость, сменявшуюся иногда бурной жаждой деятельности, Федор, казалось, приободрился и иной раз даже что-то мурлыкал себе под нос. Михаил не оставлял попыток уговорить его выйти на поверхность, но тот отказывался наотрез. Компанию Михаилу в его вылазках составлял иной раз Гарик, они обходили окрестные квартиры и магазины в поисках годных для жизни вещей, одежды и еды, лекарств, а если повезет, то и оружия, забираясь постепенно все дальше. Ланка никогда не ходила с ними, если не считать той вылазки на Сетуньский Стан, да и Михаил остерегался брать ее с собой. Гарик проявил себя хорошим напарником, легким в общении и вроде бы беспечным, но на самом деле таким, на которого можно положиться в трудную минуту. Натыкаясь на чьи-нибудь останки, они уже не вздрагивали. Слишком уж много было вокруг этих самых останков. Михаил иногда думал о том, чтобы подняться в их старую квартиру, но не решался, хотя и знал, что там никого не было, что отец с матерью были на работе и там же, скорее всего, и погибли. Мужчина боялся, что вид их прежнего жилья вызовет слишком много эмоций, с которыми он не сумеет совладать.

Несколько раз с ними вызывалась идти Устинья. Михаил сначала не хотел ее брать, но она упросила. И как ни странно, проявила себя во время вылазок спокойной и дисциплинированной, грамотно отбирала в квартирах самые необходимые вещи. Но потом вдруг перестала проситься наверх. Михаил думал – возможно, оттого, что в одной из квартир они наткнулись на скелет девушки.

Мальчика он и впрямь подлечил, найдя в ветеринарном центре много полезного, и пес часто сопровождал их в вылазках. Стая не рисковала уходить из привычных мест за вожаком, и хаски в одиночку следовал за добытчиками, принюхиваясь к окружающим запахам и глухо ворча, если что-то казалось ему подозрительным.

Гарик очень оживился было, когда в бункере появились новые люди, и стал поверять Михаилу свои планы найти другое убежище. Мол, сюда они прибежали второпях, наверняка в окрестностях есть более удобные подвалы, надо только поискать, причем именно сейчас, пока женщины не начали рожать. Тина тоже ухватилась за эту идею, один дядя Гена был против, но Гарик считал, что старика удастся уговорить, а если нет – пусть остается один. Но пару раз сходив на разведку, они ничего подходящего не нашли и постепенно оставили эту затею, а потом стало не до того.

Быт в бункере был более-менее налажен. Утро начиналось с того, что на кухне гремела кастрюлями и мисками Гуля, готовя нехитрую еду – чаще всего кашу на воде, иногда с добавкой консервов. Обитатели бункера ели, затем разбредались кто куда. Гуля споласкивала посуду, а потом опять шумела посудой, готовя обед. От завтрака он отличался лишь тем, что каша была жидкой и называлась супом. Впрочем, маленькой азиатке удавалось сделать еду съедобной и даже иногда вкусной. Она добавляла приправы, которые по ее просьбе разыскивали в квартирах и магазинах добытчики. Тина чаще всего валялась и читала, огрызаясь на призывы помочь Гуле. Лана же, наоборот, часто тоже возилась на кухне – еды на такую ораву требовалось много. Федор обычно либо что-то чинил, либо просто лежал у себя в отсеке, о чем-то думая; Михаил отсыпался после ночной вылазки, а Гарик играл с дядей Геной в шахматы, а иногда помогал Гуле мыть посуду. Ужин проходил в более торжественной обстановке. Иной раз доставали бутылку вина или водки – «лекарство от радиации», как называл это дядя Гена. Михаил, впрочем, которому такое лекарство требовалось больше всех, принимал участие в «лечении», только если не собирался ночью идти наверх. После того как принимали на грудь – обычно все, кроме Гули – нередко начинались разговоры о том, как и почему произошла Катастрофа. Федор обычно в разговорах не участвовал, уходил. А Гарик, подняв палец, вещал:

– Понимаешь, старик, мы выпустили такие силы, что сами уже с ними не справлялись. Вот прикинь, сколько миллионов лет понадобилось природе, чтобы создать человека разумного? И сколько лет, к примеру, Москве? Даже до тысячелетнего юбилея столица не дотянула. То есть масштабы несоизмеримые. Зато сколько люди нагадить, засорить успели? Вон, реку возьми – там вода до сих пор бурая, хотя и чуть почище стала. А домов сколько понастроили? И главное – не следили за ними. Все это уже ветшало потихоньку, осыпалось, взрывалось. Все равно бы добром не кончилось. Вот когда-то фантасты писали – полетим, мол, к звездам, на Марс. А на фига? Чтобы и там все засорить? Нас просто остановили, неслучайно кто-то красную кнопочку нажал. Человек был запрограммирован на самоуничтожение, если что-то пойдет не так. Мы – неудачный эксперимент матери-природы, старик, она решила нас стереть к черту и начать все с чистого листа.

Иногда ему возражала Ланка – она видела причину гибели в том, что люди оторвались от корней, стали жить искусственной жизнью. В сущности, они с Гариком говорили примерно об одном и том же. Устинья молча слушала, усмехаясь свысока, Гуля гремела на кухне кастрюлями, а прагматик дядя Гена причиной Катастрофы считал недостаток бдительности соответствующих органов и рассуждал об этом исключительно матом, не стесняясь сидевших за столом женщин.

Ланку опять тошнило, но, несмотря на это, выпить она не отказывалась. Михаил сам не знал, рад ли он ее беременности. Да, у него будет ребенок, но вправе ли он давать жизнь новому существу, обрекая его на борьбу за выживание на обломках прежнего мира? Когда его одолевали особенно сильные сомнения, он брал в руки один из Ланкиных камней, носивших следы грубой обработки, и напоминал себе, что тем, кто населял Сетунь в давние времена, приходилось еще тяжелее, чем им теперь. Однако они не мучились рефлексией и вопрос, стоило ли размножаться, для них даже не стоял. Позаимствовать бы у них волю к жизни и упорство, с каким они вырубали из неподатливого камня свои примитивные орудия. У обитателей бункера были пока преимущества перед ними, но надолго ли? Конечно, того, что еще оставалось в окрестных домах, должно было хватить на несколько лет, но в конце концов еда и одежда кончатся, и не придется ли воспроизводить старые технологии обработки звериных шкур? Вспоминая потом эти свои опасения, Михаил посмеивался над собой – неужели когда-то ему казалось, что это – самое страшное, что может с ними случиться?

Он старался отыскивать для Ланки что-нибудь такое, что могло бы обмануть ее токсикоз, но не получалось. Она капризничала, ей хотелось того, чего достать уже нельзя было – например, бананов или яблок. Яблони, кажется, росли где-то возле МГУ, но дело было даже не в том, что далеко и страшно идти, а в том, что он никому бы не посоветовал есть теперь эти яблочки. И однажды, когда Ланка в очередной раз куксилась, терпение у него лопнуло.

– Ну что ты все ноешь? – крикнул он. – Я в лепешку расшибаюсь, чтобы тебя порадовать, а ты только и знаешь, что хныкать.

– Я не хотела ребенка, – всхлипывала она. – А что, если он тоже будет с хвостом?

– Здесь это никого не волнует, – успокоил ее он. – Как говорится, хоть серый в яблочко.

– Мне так плохо. Кажется, мне никогда не было так тяжело. Наверное, ребенок уже умер, и я тоже скоро умру.

– Да замолчи ты наконец! – заорал Михаил, и так измученный сомнениями. И, хлопнув дверью, выскочил на кухню. Гуля, с уже округлившимся животом, сочувственно поглядела на него, но ничего не сказала.

– Дай мне матрас, я пойду в пустую комнату ночевать, – буркнул Михаил.

Гуля молча отвела его в кладовую, помогла выбрать матрас. Михаил отнес его на кухню – просушить. Ланка к ужину не вышла, впрочем, к этому все привыкли. Михаил, растянувшись на матрасе, уже почти засыпал, когда почувствовал прикосновение. Не открывая глаз, обнял склонившуюся к нему женщину. Что-то ему показалось неправильным, но явь причудливо мешалась со сном.