Когда мама была свободна, она брала меня в город гулять, показывала большие стройки, стараясь не пропустить ничего красивого или интересного.
— Видишь, доченька, все вокруг — наше! Ты понимаешь?
Этого я, разумеется, не понимала, да и как я могла понять, если в Мако мне постоянно твердили, чтобы я ни к чему не притрагивалась, так как это не мое. Мама старалась мне все объяснить, и здесь ее терпению и воодушевлению не было границ. Мне же очень нравилось, что огромный кирпичный дом, который строился неподалеку, был моим и что все здесь работают ради меня и для меня. Часто мы возвращались домой поздно вечером, усталые, но полные впечатлений. Мама отводила меня к тетке, а сама шла спать к знакомой. Тогда у нее еще не было своей квартиры, она часто не знала даже, где будет спать. Однако это не мешало ей быть всегда веселой и много рассказывать о заводе, где она работала. Она хотела как-нибудь взять меня на завод, и я с волнением ждала, когда же настанет этот день.
Оказалось, что меня ждали на заводе. Мне надарили множество всяких игрушек, которые сделали специально для меня. Больше всего мне понравился цех. Кажется, что я до сих пор чувствую его атмосферу, вижу обнаженных по пояс потных рабочих, которые не без гордости показывали мне изготовленную ими продукцию. В жидкое стекло они опускали длинные трубки, а потом мгновенно выдували из стекла различные сверкающие изделия. Я была счастлива, потому что теперь уже знала, что все это принадлежит всем, а значит, и мне тоже.
Постепенно я перезнакомилась с людьми, которые окружали маму. Вскоре она сочла меня достаточно подготовленной для того, чтобы сказать мне, что вышла замуж. Отчим внешне оказался непохож на папу. Это был высокий черноглазый мужчина с черными волосами. В том году он заканчивал сельскохозяйственную академию. Материальной базой его брака явились два центнера картофеля, мешки с капустой и яблоками. Все это он заработал летом на практике и привез в студенческое общежитие, где семейным студентам выделяли по крохотной комнатке. Лишь одно общежитие размещалось в новом кирпичном здании, а остальные — в старых деревянных домах с двориками, похожими на самый настоящий лабиринт. Играть там в прятки для нас, детей, было большой радостью.
Мама была счастлива: теперь вся семья жила вместе.
Однажды мама взяла меня с собой на собрание. В огромном нетопленом помещении собрались студенты; многие пришли с детьми, среди которых были и грудные младенцы, и подростки. В те времена родители довольно часто брали с собой детей на различные собрания, так как оставлять их было не на кого. С малых лет дети находились в курсе событий взрослых, знали их радости и горести. Мы с мамой сели в первом ряду. Я, разумеется, почти ничего не поняла из того, что говорил докладчик, но зато мне понравились воодушевление слушателей и горячий прием, оказанный ими докладчику. От этого в холодном зале казалось теплее. В конце собрания все встали и хором запели «Интернационал», который я слышала впервые.
Мама пела по-венгерски, хотя и умела хорошо говорить по-русски. Песня мне так понравилась, что я начала тихонько подпевать, путая русские слова с венгерскими. И вдруг я перехватила счастливый взгляд мамы.
К тому времени я уже довольно бегло говорила по-русски. Языку меня выучили русские ребятишки, с которыми я играла во дворе. Мама с радостью следила за теми изменениями, которые происходили во мне. Правда, мне надоело есть морковь и картошку, но в тот год и эти продукты считались богатством. Мяса мы почти не видели.
Приближалась зима, ударили первые морозы, пошел снег… Мама все чаще и чаще стала обсуждать с отчимом вопрос о том, что делать со мной. Ей не хотелось оставлять меня в нетопленой комнате. И тут мамина сестра Чиллаг Миклошне, которая жила на Украине, где работала вместе с мужем в совхозе, пригласила меня и маму к себе на зиму. Она написала, что они ни в чем не нуждаются, что детей у них нет, хотя им всегда хотелось их иметь, а в степи зимой они чувствуют себя такими одинокими. Мама скрепя сердце отпустила меня, потому что другого выхода у нее не было.
И вот я снова в дороге. Вагоны забиты до отказа: люди лежат и сидят, даже самые верхние багажные полки заняты людьми. Поездов мало, а пассажиров полным-полно. Горожане едут в деревню, чтобы достать там продукты, а деревенские едут в город, чтобы выменять на продукты, которых и у них немного, вещи.
Я очень любила ездить на поезде. Мне нравилось разглядывать станции, людей. Когда поезд останавливался, его мгновенно окружали крестьяне и крестьянки, сразу же начинались торг и обмен. На каждой станции имелась будка, в которой можно было набрать кипятку, за которым, как только поезд останавливался, пассажиры с большими чайниками и жестяными бидонами бежали наперегонки. Зимой чаем грелись, летом — охлаждались, и не было большего удовольствия, чем выпить несколько чашек ароматного чая с сахаром вприкуску. Правда, сахар тогда был большой редкостью и чай зачастую приходилось пить вприглядку. Иногда и заварки не было, тогда пили просто кипяток. Ради шутки рассказывали историю о том, как пили чай в Сибири еще при царе: подвешивали кусок рафинада к потолку над столом и, глядя на него, пили чай — это называлось вприглядку. Мы приближались к югу, и снегу на полях становилось все больше. Через двое суток мы наконец прибыли на землю обетованную.
Мама еще издалека узнала мужа сестры, который приехал за нами на станцию на санях. Меня закутали в тулуп, и мы тронулись по заснеженному полю в совхоз, до которого, по словам дядюшки, было всего двадцать пять километров.
Сани, запряженные лошадью, легко скользили по безбрежному белому полю, в котором — куда ни посмотри — не видно ни домика, ни деревца, ни даже куста. Повсюду один лишь слепящий белизной снег. Глаза мои быстро закрылись, и я крепко уснула.
Разбудил меня собачий лай. Я открыла глаза и увидела среди белого поля длинный дом под черепичной крышей. И в тот же миг в одном из окошек блеснул свет, дверь распахнулась. Навстречу нам бросилась молодая женщина в пуховом платке, сестра моей матери.
Нас сразу же завели в просторную кухню, в которой топилась печка. Тетушка моя засуетилась, забегала, и через несколько минут на столе появились давно не виданные яства — ароматный окорок с толстым слоем жира, колбаса, шкварки, соленые огурцы и квашеная капуста. Я не верила своим глазам. Все это было похоже на сон. Тетушка отрезала от круга большой кусок колбасы, но я уставилась на розовую ветчину. Мне дали большой кусок ветчины, и я с жадностью начала есть ее даже без хлеба.
После этого поистине княжеского ужина нас отвели в комнату, в которой стояли три железные кровати с огромными перинами и подушками, как это принято у украинцев. Комнаты и здесь не отапливались, потому что дров в степи негде взять. Зато продуктов было сколько угодно. Мой дядюшка уже два года работал в совхозе, а почва здесь была черноземной и давала богатые урожаи.
Меня оставили в комнате одну, потому что мама целых пятнадцать лет не видела сестру и хотела вволю наговориться с ней, а я только помешала бы им. Однако заснуть я не могла. В комнате слышались какие-то странные звуки, то ли скрипели половицы, то ли скреблась в углу мышь, и меня охватил страх.
Моя тетка в свое время вышла замуж за Миклоша Чиллага, который учился на инженера-механика в Англии, и сразу же уехала из родительского дома.
В жизни молодоженов было много трудных, но интересных лет. Дело в том, что Миклош с пятнадцати лет принимал активное участие в молодежном и студенческом движении. От этого движения он не отошел и в Лондоне. В марте 1919 года он вернулся в Венгрию, где в дни Венгерской Советской Республики возглавил отдел печати Наркомата иностранных дел. После падения республики его арестовала полиция, а когда он в 1924 году вышел на свободу, то сразу же эмигрировал во Францию.