Robert Fludd, Medicina Catholica, Seu Mysticum Artis Medicandi Sacrarium, 1629.

Роберт Фладд, Общая медицина, или Тайный Храм Искусства Врачевания, 1629 г.

МЕДИТАЦИЯ XVIII

Колокол звонит по умершему — сие означает, что пульс прервался; тот благовест был слабым, подобным прерывающемуся пульсу, этот, более громкий звон[604] — свидетельство начала большей и лучшей жизни[605]. Душа покинула тело. Подобно земледельцу, который взял участок в аренду, и истекла она, — и тут узнал он, что отныне участок сей на 1000 лет закреплен в его собственности, — подобно дворянину, что растратил все свое состояние, — и тут узнал о завещанном ему наследстве, — усопший вступил во владение новой собственностью — собственностью, неизмеримо превышающей все, что имел он при жизни. Душа его отошла. Куда? Кто видел душу, как нисходит она в тело человеческое и как оставляет его? Никто, но каждый уверен: была в теле сем душа — и вот уже нет ее. Но спроси я у тех, кто именует себя истинными философами, что есть душа? — каков будет ответ? — Она есть ничто — ибо существуют лишь темперамент и гармония — благоприятное, пребывающее в равновесии сочетание четырех элементов в теле человеческом, — оно-то и порождает все наши способности, ошибочно приписываемые душе; сама же по себе душа — ничто, она не обладает отдельной субстанцией, чтобы пережить тело. Сии философы отводят взор свой от человека и обращают его на иные живые создания, что населяют сей мир, — и не обнаруживают в них души — одну лишь жизнь телесную, — и вот в нечестивом смирении они распространяют сие и на род человеческий, тем принижая его. Но если моя душа не более души зверя[606] — разве мог бы я задумываться о самом ее существовании? — ибо если душа может себя мыслить и себя осознавать, она — более, чем душа животная. А спроси я: как душа, будучи отдельной субстанцией, нисходит в тело человеческое? — и обратись с сим вопросом не к истинным философам, но к тем, кто почитает себя отчасти философами, а отчасти — христианами, то есть к богословам, — каков будет ответ? — Иные скажут, что душа происходит и зарождается от родителей, — ибо как иначе объяснить, что душа, входя в тело, неизбежно обретает печать Первородного греха и становится причастной ему, хочет она того или нет. Иные же скажут, что душа вдыхается в тело Самим Богом, — ибо как иначе объяснить бессмертную сущность души, что появляется на свет, рождаясь в теле — от смертных родителей. А спроси я — не отдельных людей, но всех христиан, которые суть единое тело, — спроси я самые Церкви христианские: что происходит с душами праведников, когда оставляют они тело? иные скажут, что души их пребывают в месте мучений, где совершается их искупление и очищение[607]; иные ? что они наслаждаются лицезрением Господа в месте покоя, но еще в предчувствии, еще — в предвкушении; а иные — что они непосредственно удостоиваются пребывания с Господом. Св. Августин ни о чем столь много не размышлял, как о природе души, — разве о спасении ее, он даже отправил срочное послание Св. Иерониму, дабы узнать его мнение; и все же удовлетворяется он следующим: Пусть исповедание веры будет мне ясным свидетельством, что душа, покидая тело, идет туда, где ждет ее спасение, — и да не заботит меня то, что непостижимы для разума пути, коими нисходит душа в тело мое. Пусть же станет предметом всех наших размышлений исход души, а не то, как вселяется она в бренное тело. Колокол возвещает мне, что еще одна душа покинула сей мир. Но куда же отошла она? Кто скажет мне сие? Мне неведомо ни имя усопшего, ни его положение, ни род занятий, — мне неизвестны обстоятельства и ход жизни его, — как же мне сказать, куда направится его душа? Не был я рядом с ним ни в болезни его, ни в смерти, не ведаю путей, коими шел он в этом мире — и куда они его привели, не могу спросить о том у знавших его, чтобы слова их подтвердили или опровергли мои предположения о посмертных путях его души. И все же имею при себе свидетеля, который ведает более, чем они: имя ему ? милосердие; и если обращусь я к нему, то ответом мне будет: усопший отошел туда, где вечный покой и радость, и слава[608]; как же мне думать о нем иначе, как пренебречь долгом благодарности, взывающей к моему милосердию, если сам звон его погребального колокола послужил мне благим наставлением: колокол обратил помыслы мои к молитве, стал мне поддержкой, и я вознес молитву за того, кто покинул юдоль земную, — и в вере молился я, исполнившись милосердия, исполнившись веры в то, что душа усопшего отошла туда, где вечный покой и радость, и слава. Что же до тела — сколь жалка его участь! Речь наша не поспевает за стремительностью происходящих с ним изменений, имя которым — распад. Еще три минуты назад оно было домам души, единственной насельницы его — и вот сделала та один лишь шаг к Небесам, оставила земное ради небесного, — как тело тут же утратило само имя обители, став необитаемым, и стремительно теряет само право зваться телом, разрушаемое тлением. Кого не тронет вид реки, еще поутру струившейся водой чистейшей и сладкой, к полудню же превратившейся в сточную канаву, полную тины и грязи — и обреченную стать к ночи соленой и горькой, как море? Что за плачевная картина, что за горькое зрелище — тело, на глазах подвергающееся распаду и разложению! Вот — обитель, надежно и соразмерно выстроенная: душа связует члены нашего тела подобно тому, как раствор связует камни, — но едва душа покинет тело — как перед нами безжизненная статуя, изваянная из глины[609], — статуя, которая тут же начинает расползаться и терять очертания, как если бы глина была снегом, и вот, то, что было обителью, — лишь горсть праха[610] — пыль, носимая ветром, куча отбросов, останки. И если тот, по кому звонит сейчас колокол, был искусным ремесленником — кто теперь придет к нему за плащом или за камзолом? — за советом, если был он адвокатом, за справедливостью, если — судьей? У человека, помимо бессмертной души, есть еще душа чувственная и душа растительная, кои первыми пробуждаются и начинают действовать в теле, когда мы приходим в мир и бессмертная душа обитает в нас бок о бок с этими душами, не ущемляя и не изгоняя их, — но, покидая тело, уводит их вместе с собой: она ушла — и нет в теле ни теплившейся до того жизни, ни чувства. И видим мы, что Земля нам — лишь приемная мать, и не она дала нам жизнь. Истинная мать выносила и взрастила нас в утробе своей и, разрешившись от бремени, пересадила нас в мир, как садовник высаживает росток из оранжереи в сад. Что до Земли — она принимает нас в утробу, где пребываем мы и умаляемся, покуда плоть наша не станет ничем, — и тогда разрешается она от этого бремени: приходят и вскрывают могилу нашу, и кладут в нее другого[611]. И мы не пересажены в иные условия, но извергнуты, и прах наш развеян по ветру, дабы смешаться с презренным прахом, никогда и не бывшим душой живою.

УВЕЩЕВАНИЕ XVIII

Господи, Господи, если слишком дерзко с моей стороны назвать это рассуждение "Увещеванием", — в Твоей воле смягчить смысл слова сего. Но мной движет жажда познать и в трепете принять Твою истину: пусть для других то, что волнует меня, представляется лишь праздной игрой ума, — дозволь мне спросить, почему Ты запретил служителям Твоим, отправляющим все священные обряды, совершать заупокойные требы и принимать участие в похоронах[612]? Ты не следуешь совету докучному — не нужен Тебе ни совет, ни советчик, — не объясняешь деяния Свои облеченному правом спрашивать, — Ты не допустишь над Собой никакой власти. Почему же дерзаю я подступить к Тебе с вопросом? Всякому обряду можно найти множество объяснений: кто решится сказать, что его объяснение — верно и он истинно постиг смысл, который вкладывал Ты в этот обряд? Мне довольно знать: обычай сей возник в те времена, когда язычники слишком благоговели перед памятью, — почти всегда именно в этом исток идолопоклонства у всех народов: оно берет начало свое в любовном почитании, в ревностном поклонении, в усердном сохранении памяти усопших и их изображений[613]; так по человеческому тщеславию вошли идолы, в мир[614], так статуи и изображения, призванные запечатлеть дорогих покойников, по прошествии многих лет стали почитаться как образы богов: то, что первоначально было лишь изображением друга, со временем стало изображением бога[615], — и вот, по словам мудреца, стали называть божественным дело рук человеческих[616] — дело давней руки[617]. Притом иные авторы даже говорят о сроках, по исполнении которых такие изображения перестают быть образами малых сих и, будучи освящены временем, становятся образами богов — сие происходит через 60 лет после их создания. Эти образы человеков, что жили когда-то, и идолы, изображающие тварей, что никогда не жили, наречены одним общим именем, дававшимся им без разбору: "мертвые" — и поклоняющегося сим истуканам порицает премудрый, ибо кадящий кумирам о здоровье взывает к немощному, о жизни просит мертвое, о помощи умоляет помочь неспособное[618]; или должны мы спрашивать мертвых о живых[619]? — возмущается пророк. Именно здесь таится корень многих зол, здесь причина многих религиозных обрядов, связанных с поклонением мертвым: и именно потому, полагаю я, Ты, Господи, связал первых служителей Твоих запретом как бы то ни было соучаствовать во всем, что касается сего опасного идолослужения, дабы, видя их воздержание от совершения треб по умершим, прочие люди сказали: разве мертвые достойны всех почестей, что мы оказываем им в заблуждении нашем, коли Господь не дозволяет слугам Своим не только прикасаться к телам их, но даже созерцать их[620]. Но опасность сего идолослужения сходит на нет, коль только Ты, Господи, позволяешь нам оказывать мертвым долг милосердия и через то получать в милосердии наставление — наставление, исходящее от усопших наших. Не это ли, Господи, есть освященный Тобою способ, коим можем мы восстановить семя умершему брату своему[621], если я, размышляя о смерти его, рождаюсь через то к лучшей жизни? И вот оно, благословение Рувиму. Да живет Рувим и да не умирает, и да не будет малочислен[622]; да продлится он во многих. И то — проклятие: умирающая — пусть умирает[623]; пусть не соделается блага умирающей: ибо, по словам апостола, сие — бесплодные деревья, дважды умершие[624]. То — смерть вторая[625], если никто не живет жизнью лучшей после смерти моей, научившись тому от моей смерти. А потому — прав ли я, полагая, что содеянное Тобою с египтянами, когда по воле Твоей не осталось во всей стране той дома, где не было бы мертвеца[626], было содеяно, дабы внушить людям сим страх Господень, — страх смертный, ибо говорили они в бедствии, их постигшем: мы все умрем[627]; так смерть других должна научать нас закону смерти. Сын Твой, Иисус Христос, в Писании назван первенцем из мертвых[628]; Он первым восстал из смерти, Он — мой старший брат и наставник мой в науке умирания[629]: при том — я младший брат того, кто только что умер, — младший брат того, кого видел я лежащим в гробу, того, погребальный звон по кому коснулся моего слуха, — любой усопший прежде меня — первый учитель мой в этой школе смерти. И потому сказанное слуге Твоему Давиду женой его, Мелхолой, сказано также и мне: если ты не спасешь души твоей в эту ночь, завтра будешь убит[630]. И если останусь я безучастным к смерти того, по ком звучит сейчас колокол, горька будет мне моя смерть, ибо на пороге ее мне как бы будет отказано в Твоей помощи: ибо сей усопший послан мне, как тот, кто был послан Тобой возвестить Ангелу Сардийской церкви: бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти[631]; через него получаю я духовную поддержку в немощи моей телесной[632]. И что бы ни возвестил Ты мне — будь то сказанное ангелом Твоим Гедеону: мир тебе, не бойся, не умрешь[633], — или объявленное Тобой Аарону: ты умрешь там[634], — равно то укрепит меня — лишь бы Ты сохранил душу мою, готовую уже к исходу смертному, от худшей смерти, от греха[635]. Замврий погиб за свои грехи, в чем он согрешил, делая неугодное пред очами Господними, — погиб во грехе, совершенном, дабы ввести Израиля в грех[636]. В Писании сказано: за грехи, за многие свои грехи, — и тут же добавлено: во грехе, лежащем на нем; за мои грехи суждено мне умереть, когда бы ни пришла смерть моя, ибо возмездие за грех есть смерть[637]; но также суждено мне будет умереть во грехе — во грехе противления Духу Твоему, если не воззову я к помощи Твоей. И разве не требуют от нас особого размышления грозные слова благословенного Сына Твоего, обращенные к иудеям, что отвергли предлагаемый свет, — угроза повторена Им дважды и усилена во второй раз, — ибо сперва сказано: вы умрете во грехе вашем[638], но так как не смутились они и продолжали подступать к Нему с лукавыми вопросами и искушениями, то прибавлено было Им: вы умрете во грехах ваших[639]; и тем усилено сказанное ранее, ибо грехи названы во множественном числе: сказано сперва: во грехе, а затем — во грехах; не значит ли сие, что когда противимся мы Твоей помощи, что ниспосылается нам в последнее мгновение нашей жизни, мы тем самым отягощаем себя всеми грехами, что были нами совершены? И тогда, пренебрегая звоном погребального колокола, который призван донести до меня наставление усопшего, я ввергаю себя в бездну несчастий, обрекаю себя на то, что я, кого Бог живых[640] возлюбил столь много, что за меня умер, — умру, а порождение мое — грех — будет бессмертным; я умру, а червь совести моей не умрет[641].

МОЛИТВА XVIII

Предвечный всеблагий Боже, я слышу призыв колокола, и у меня есть новый повод благодарить Тебя, новый повод обращаться к Тебе с молитвою. Глас колокола — им возвещаешь Ты мне, что, обреченный смерти с рождения, я приблизился к черте смертной. Слыша сей звон, я внимаю словам Твоим, и они говорят мне, что я мертв, что я неисцелим, безнадежен, что телу моему уже не восстать в здоровье и крепости. Сколь бесконечен был бы долг мой перед Тобою, Владыка Небесный, если бы за гласом колокола воистину различим был язык, на котором обращаешься Ты ко мне, обращаешься с последней ясностью: ибо даже глас, глаголящий, что ныне пришла смерть моя, есть глас не Судии, чей приговор — проклятие, но — глас врача, что радеет о здоровии нашем: Ты ниспосылаешь смерть как исцеление от моего недуга, а не как знак полноты власти его надо мной. И если я ошибся в своем истолковании, если выказал поспешность и предупредил руку Твою[642], если представил смерть, стоящую надо мной, ранее, чем Ты велел ей явиться, — все же глас этот взывает и ко мне: я обречен смерти с рождения, с того момента, как дух мой воплотился в этом сосуде скудельном — сосуде, чьи стенки тают и истончаются с каждым мгновением, ибо вся жизнь есть не что иное, как постоянное умирание. И наставляет ли меня голос сей, что отныне я — мертвец, или напоминает мне, что все это время был я мертвецом, я смиренно благодарю Тебя, что это Твой голос взывал к душе моей, и смиренно прошу снизойти к молитве моей во имя того, кому я обязан тем, что голос этот проник душу мою. Ибо хотя перенесен он к Тебе смертью и тем причастился невыразимому счастию, все же и здесь, на земле, Ты дал нам толику неба: пусть спорят те, кто пребывает в земной юдоли, о том, ведомо ли святым в горних, в чем здесь, в мире дольнем, имеем мы истинную нужду, — бесспорно, что мы, пребывающие на земле, знаем, чего лишены святые на Небесах, чего недостает им для полноты блаженства — разве не потому наделил Ты нас даром молиться о святых Твоих? — ибо душа, которая только что причастилась Царствия Небесного, может в радости вернуться назад ради воссоединения с телом, ею оставленным, — а следовательно, истинная наша радость тогда лишь исполнена, когда познаем мы ее и душою, и телом. И вот смиренно возношу я к Тебе свои мольбы, когда простерлась надо мною уже Твоя рука: Господь милосерднейший, во имя Сына, Иисуса Христа: Ради того, чтобы благословенный Сын Твой воистину мог распорядиться полученным от Тебя даром и в последний день принять на Себя дарованные Ему обязанности Судии[643], и собрать на Небесах Собор верных Своих — Собор Святых, воскресших для полноты бытия в облике телесном[644], — ибо Собор душ всегда пребывает у престола Его: ибо Тебе ненавистен сам грех, и ненависть Твоя ко греху может дойти до того, что Ты уничтожишь самое орудие греха — обольщения мира сего и сам этот мир, а с ними вместе — все временные победы, коими грех кичится, и жало болезни и смерти[645], и все крепости и темницы и горделивые памятники греха — всем им суждено сгинуть, сгинуть в могиле. Так время исчезнет, утоленное вечностью, исчезнут надежды и ожидания, утоленные обладанием, исчезнет конечное, бесконечностью утоленное, и все живущие удостоятся спасения — духовного и телесного, став единой и вечною жертвой Тебе там, где обретешь Ты от человеков радость, а они от Тебя — славу. Аминь.

Michael Maier, Atalanta Fugiens, 1618.

Михаэль Майер, Убегающая Аталанта, 1618 г

МЕДИТАЦИЯ XIX

Все это время врачи сами претерпевали страдания, терпеливо вглядываясь, когда же покажется суша в этом море бедствий, когда явится их взору земля, облачко на горизонте — некий знак, указующий на присутствие более плотной субстанции среди вод, выделяемых организмом[646]. Всякое мое неповиновение врачебным предписаниям, всякое небрежение врачей своим долгом заставляло болезнь яриться и усиливать натиск; однако сколь бы ни был усерден врач, ему не ускорить кризис, при котором вызревшая зараза исходит из тела гноем и слизью, слезами и потом. Все, что остается врачу: ждать, покуда придет время и болезнь даст плод, и нальется тот соком — а тогда нужно лишь подставить руку и принять плод на ладонь, не дав ему сорваться с ветки и обратиться в гнилую падалицу. И все же поторопить время сего урожая лечащий не властен. И разве можем надеяться мы, что болезнь, которая есть не что иное, как раздор, разлад, смятение, хаос и мятеж, охватившие наше тело, пойдет нам навстречу? Болезнь не была бы болезнью, если бы подчинилась порядку, который мы стремимся ей навязать, — если бы снизошла до сроков, которые мы ей определили. Болезнь есть разлад — почто же ищем в болезни того, что не можем найти в Природе — Природе, которая привержена упорядоченности и смыслу и всякое свое творение стремится довести до совершенства, вывести к свету? Или можем мы заставить пробиться июльские цветы в январе, а весенний первоцвет — распуститься осенью? Повелеть плодам явиться на ветках в мае, а листьям — проклюнуться из почек в декабре? Женщина, ожидающая младенца, не может отсрочить роды и вынашивать плод не девять месяцев, а десять, сказав, что время еще не приспело и, чтобы родить, ей надо собраться с силами; и Королева не властна над родами и не может разрешиться от бремени седьмым месяцем потому лишь, что спешит скорее вновь предаться удовольствиям. Природа (если надеемся мы обрести в ней надежную и сильную покровительницу) не потерпит того, чтобы мы ущемили ее права, отложили сроки их исполнения или связали ее какими-то обязательствами: полученный ею патент старше нашего и дарует ей полную свободу действий. Природу нельзя ни пришпорить, ни понудить ускорить свой шаг нет силы, что на это способна, сие не во власти человека; великие не любят, когда их к чему-либо понуждают. Сильные мира сего вольны дарить, вершить суд и миловать, но ищущие плодов от тех деяний должны знать сроки, когда надлежит сбирать урожай: всякое древо плодоносит в свое время; и не ведающие сроков умрут с голода прежде, чем дождутся дара, обнищают прежде, чем добьются правосудия, умрут прежде, чем обретут помилования; иные деревья не приносят плодов, покуда не удобрена почва, питающая их корни, и справедливость не приходит от иных вершителей ее, покуда не будут они богато умилостивлены; иным же деревьям потребен обильный полив, и уход, и присмотр, и есть люди, от которых не добиться плодов, коли не докучать им; некоторые деревья нужно опиливать, подрезать и подстригать, и так же нужно иных людей держать в узде, не давать им много воли, о чем заботятся церковный суд и цензура, — тогда лишь принесут они плод добрый[647]; как есть деревья, что плодоносят, если только вдоволь обласканы солнечным светом, так среди людей есть такие, аудиенции у которых можно добиться, только пользуясь чьей-либо благосклонной протекцией или имея письма от посредников, вращающихся при дворе; иные же растения выращивают дома, в закрытом помещении, — так некоторые люди держат под спудом не только щедрость, но и сочувствие, и справедливость, и лишь настойчивые ходатайства их жен, сыновей, или друзей, или слуг могут открыть вам доступ к ним, повернув заветный ключ в замке. От всякого человека следует ждать плодов в подобающее время: от одного — когда получил он награду, от другого — когда надоела ему назойливость просителей, от третьего же — когда он испуган, а от иного — когда пробудилась в нем естественная приязнь к просителю, благосклонность или чувство дружеского расположения; и не знающий, когда собирать урожай, не дождавшийся времени благоприятного, лишится доли своей благ. У Природы, как у сильных мира сего и власть имущих — для всякого дара предусмотрен свой час; что же нам ждать от болезни — неужели она проявит к нам снисхождение и позволит отрясти ее древо прежде, чем завяжутся и вызреют на нем плоды? Длительное время противостояли мы натиску болезни, заняв оборону, — но сие положение таит в себе также и немалую опасность, особенно, если осажденные имеют лишь смутное представление о силах нападающих. Запертые в крепости не могут даже укрепить стены ее, ибо откуда бы взять им камень или лес, тогда как осаждающим ничего не стоит усилить натиск, подтянув подкрепления. Но многие из числа тех, кто в этот миг сопротивляется приступу болезни, находятся в положении еще более бедственном, нежели я, притом что сии бедствия они, в отличие от меня, не заслужили: они испытывают недостаток в стражах, что стояли бы на часах и блюли их покой, — во врачах, и недостаток в боеприпасах, что помогут им сдерживать натиск осаждающих, — в отварах и настоях. И этим несчастным суждено сложить свои головы прежде, чем враг истощит свои силы и они решатся на вылазку, — прежде, чем болезнь дрогнет и гарнизон крепости, воспользовавшись замешательством, сможет нанести ей сокрушительный удар. Но осаждающие меня столь ослабли, что пришел час вывести войска из крепости и дать сражение; ибо, если суждено мне умереть, пусть уж лучше умру я в открытом поле, а не в тюрьме.

УВЕЩЕВАНИЕ XIX