МЕДИТАЦИЯ XIV

Не мне усугубить тщету Человека — столь он несчастен, не мне унизить его — столь жалка его участь. Да и хотел бы я того — разве смог бы? Как человеку не дано польстить Богу или прославить Его сверх меры, так не дано ему уязвить Человека или умалить его. Ибо память наша — сколь безысходно нуждается она, исчисляя ложное счастье, выпавшее нам в мире, в том, чтобы было оно приписано неким мгновениям и привязано к неким срокам, к неким переломным дням; и судимо это счастье по дням его, и имя свое получает от тех мгновений, когда выпало оно нам[477]. Из какой же жалкой субстанции оно создано, коли Время, Время, которое мы полагаем почти за Ничто, является самой сутью этого счастья? Всему сущему дано происходить в неком месте, но помыслим: что есть место, как не пустое пространство, граничащее с поверхностью Воздуха, — увы, сколь тонок и текуч Воздух, сколь тонкая пленка поверхность — и что же тогда есть поверхность Воздуха? Также дано всему происходить во Времени, но представим, что время есть ни что иное, как мера движения, и может иметь как бы три состояния: прошлое, настоящее и будущее; из них первого, как и последнего, нет (одного нет уже, а другого еще нет), то же, что мы называем настоящим, — вовсе не то настоящее, которое было, когда вы начали произносить слово, что видите здесь на странице (ибо прежде, чем вы произнесете "настоящее" или даже просто "сейчас", и это "настоящее", и это "сейчас" уже в прошлом), — если это воображаемое почти ничто, Время, есть сама сущность нашего счастья, можно ли помыслить счастье чем-то длительным и надежным[478]. Время ненадежно; как же может быть надежным счастье? Время ненадежно; ненадежно, как бы ни мыслили мы о нем: как о прошлом, как о настоящем или о будущем. Если мы помыслим Вечность, то в ней нет времени; Вечность — это не бесконечно длящийся поток Времени; Время — лишь короткое вводное слово в длинном грамматическом периоде; и Вечность осталась бы той же, даже если бы Времени никогда и не было; и помысли мы не Вечность, но — Бесконечную длительность, то есть не то, что не имело времени начала, но то, что переживет время и пребудет, когда Времени больше не будет[479], — сколь кратким мгновением покажется по сравнению с этой длительностью жизнь самого долговечного из созданий? А сколь мгновенна жизнь человеческая в сравнении с Солнцами или деревом? Сколь же ничтожен тогда в нашей жизни случай, сулящий нам обретение некого блага; и сколь редко можем мы выпавший нам случай схватить и удержать[480]? Как же суетно человеческое счастье, не есть ли оно — хитроумные тенета, что плетутся с осторожным тщанием затем, чтобы удержать случай, который — лишь мельчайшая частица Ничто, Времени. А без этого даже лучшие из даров — Ничто. Честь, Наслаждение, Обладание, коими одаривают не ко времени, когда мы уже вступили в возраст дряхлости, отвращения и равнодушной глухоты, — они теряют свои достоинства и утрачивают Имя свое; дары эти перестают быть Честью для нас, ибо мы никогда не предстанем перед очами тех, кто ее дарует; они перестают быть Наслаждением для нас, утративших чувства, чтобы отведать их; они перестают быть Обладанием для нас, все более отдаляющихся от обладания. Юность — их переломный день, когда судят их и дают им имена, вдыхают в них душу и придают форму, превращают в Честь, в Наслаждение, в Обладание; и когда приходят они в возрасте равнодушной глухоты, то приходят как целебный бальзам, когда уже отзвонил колокол, как помилование, когда голова уже слетела с плахи. Мы радуемся теплу очага, но кто останется сидеть у огня в середине лета? Мы рады прохладе, ждущей нас в тени арки, но кто будет встречать там Рождество? Уместны ли осенью весенние наслаждения? Если бы счастье заключалось во времени года или в климате, сколь счастливее людей птицы: они могут менять климат и следовать за теплом, вечно наслаждаясь одним временем года.

УВЕЩЕВАНИЕ XIV

Боже мой, Боже мой, разве звался бы Ты — "Ветхий днями"[481], если бы не были мы призваны дать отчет о днях нашей жизни? Упрекал бы нас за то, что стоим мы день целый праздно[482], если бы было отпущено нам дней более и мы могли бы пожать урожай трудов наших? Призывал ли бы Ты нас не заботиться о завтрашнем дне, ибо довлеет дню (каждому дню нашей жизни) злоба его[483], — воистину ли означает это, что должны мы оставить всякое попечение о жизни сей? Когда устами апостола Ты укоряешь галатов[484] за то, что наблюдают они дни, месяцы, времена и годы[485], когда объявляешь через вестника Своего колоссянам — да отринут всякие помышления о неблагоприятных днях и днях знамений, и добавляешь к тому: да никто не осуждает вас за какой-нибудь праздник, или новомесячие, или субботу[486], — значит ли сие, что не должны мы ни помышлять о днях жизни нашей, ни вести им счет, ни предпочитать один день другому? О да, волею Твоей спасение наше в ином, и все же иные дни ради нас выделены Тобой среди прочих: ибо как в свой час кульминируют светила на небосводе[487], так есть дни, предназначенные для того, чтобы был восхищен дух наш молитвою, — и как замирают планеты, достигнув в движении своем точки стояния[488], так и мы в иные периоды жизни должны отринуть всякую суетность и предаться размышлениям о том, что сотворено Тобой нас ради, о ниспосылаемых Тобой испытаниях, суде и воздаянии — о том, какова участь наша в глазах Твоих, — дабы через то обрели мы исцеление духовное и крепость телесную. Ибо для всякого живущего в мире сем есть день спасения, о котором сказано: ныне время благоприятное, день спасения[489], — но есть также и великий день гнева Твоего, когда ни один не устоит[490], — но прежде, чем настанет тот день, каждый из живущих познает дни злые, о которых предупреждаешь Ты нас и заботишься, чтобы вооружены мы были в те дни[491]. Потому и ниспосланы нам дни переломов и кризисов[492], чтобы, помышляя о них, могли мы рассудить, здоровы ли мы духовно; затем ниспосылается нам и кризис здоровья телесного. Твой возлюбленный слуга, Иоанн, желает Гаю, чтобы здравствовал и преуспевал во всем, как преуспевает его душа[493]; ибо если душа изъязвлена будет[494], то костный мозг тела — лишь вода; если же душа иссушена, то цветение и крепость тела — лишь иллюзия, и красивейший лицом человек — лишь призрак дрожащий[495]. Господи, как же быть нам, как избежать споров и помышлений о годах перелома и кризиса, что суждены каждому из живущих[496], и о периодах расцвета и увядания, что суждены странам и царствам, — ведь они не имеют отношения к жизни вечной и к упованиям нашим на Царствие, коему не будет конца[497]? И, однако, с удивлением обнаруживаем мы, что первый из патриархов, живших до Потопа, Адам, умер в год перелома[498], и то же самое суждено было Симу[499] — старшему из патриархов мира нового, омытого водами гнева Божьего; и Авраам, отец правоверных[500], умер в переломный год[501], и Приснодева Мария[502] — вертоград, в котором возрос сам корень христианской веры. И однако пусть мы помышляем о том, что смерть их пришлась на соответствующий переломный год, — сами они помышляли об иных днях перелома и разрешения — об обетовании Мессии, коему были соработниками. Неужели же мы, кому дней кризиса и перелома выпало более, нежели им, извлечем из них менее, чем они? Мы, кому ведомы не только дни пророков, но и последние дни — дни, когда говоришь Ты с нами устами Сына Твоего[503]? Мы — сыны дня[504], Ты, как солнце в полдень[505], воссиял над нами, как и над жителями Фессалоник[506], — воссиял во всей полноте Твоей. Те, кто были сынами ночи[507] (и кто сами навлекли на себя тьму ночную), — фарисеи, кичились тем, что если бы жили они во дни отцов (дни проявления и вызревания кризиса[508]), то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков[509]. Мы же, живущие в дни нынешние — дни не пророков, но — Сына, — неужели мы вновь побьем камнями пророков, и вновь распнем Сына, когда явлены нам ясные знамения и положены сроки, когда суждено кризису разрешиться? Ибо те, кто выступал против Сына, фарисеи и иродиане, познали, что есть день посрамления их — день разрешения кризиса; и когда те, что стояли в государстве у власти, стали распространять о Нем слухи порочные, явились фарисеи и иродиане к Нему, дабы искушать Его коварным вопросом о том, позволительно ли давать подать кесарю[510], — но вынуждены были от Него отступиться. И был тот день днем кризиса и для саддукеев: сказано в Писании, что от Духа Твоего, как приступили к Нему саддукеи с вопросом о воскресении[511]; и ответ Его был таков, что умолкли они, посрамленные[512]; и был тот день днем кризиса также и для начетчика, искушенного в Законе, полагавшего себя ученее, нежели иродиане, фарисеи или саддукеи, — он, желая уловить Сына Божьего в словах, спросил, какая из заповедей наибольшая, — и ответил Христос ему так, что не нашелся спросивший, чем возразить[513]. И когда свершилось сие, они все искали, как бы опять подступить к Нему с искушением, но Христос оставил их немотствовать, и как полагали они, будто все в некий день разрешится, так и соделал им Христос, и был тот день днем их крушения; с того дня никто уже не смел спрашивать Его[514]. И день, когда постигаем, познаем и обретаем знание того, что ныне предстоит нам Твоею волею, о Бог крепкий, Бог славы, оставить мир сей, воистину есть день кризиса, в котором нет места страху, и день знамения, которого бояться не следует. И ныне для веры моей мертвы все соблазны мира сего, это — мой день, день освобождения; и ныне могу я обрести новые узы привязанности, оставив ветхую мою веру — это мой день, день перехода и достижения. Но, Господи, со святой дерзостью слуги Твоего, Иакова, что в ответ на просьбу Твою отпустить Тебя, не давал Тебе уйти, покуда не благословишь его[515], — хотя Ты и низводишь меня в могилу, все же Ты не отойдешь от меня и не покинешь одного на сем ложе болезни, покуда не ниспошлешь мне кризиса и не свершишь сегодня надо мною суда[516]. У Тебя один день как тысяча лет[517] — Господи, пусть же станет для меня день подобен неделе; дай мне увидеть в нем семь иных дней, семь дней кризиса, и самому судить себя, дабы не был судим я Тобой[518]. И первый день — день, когда нежданно явил Ты Себя мне; разве буду я лишь радоваться тому, что почтил Ты вниманием раба Своего — и при том не приму Тебя? Когда те, кто выше нас, снисходят до посещения дома нашего, мы судим об оказанной нам чести не по роскоши одеяний гостя, не по пышности его выезда и не по торжественности процессии, что сопровождает его, честь заключена в самом посещении; и потому, как бы Ты ни явился, для меня это — переломный момент, ибо тем самым знаю я, что не отринут Тобой, что ревнуешь Ты обо мне и ищешь меня. Так совершается переход от первого дня — дня, когда настигнут я был болезнью, ко дню второму — дню прозрения и обличения, когда совесть моя свидетельствовала против меня. И был для меня вечер, и было утро[519]; было горестное чувство вины в душе моей, но радостен был восход в ней Сына[520]. Вечер и утро — ими отмечены дни Творения, и нет в Писании упоминаний о ночи, моя горечь и сокрушение мое о грехах — вечер, но разве неизбежно должна накрыть меня тьма, тьма ночная? — нет, через раскаяние лежит переход к свету и дню иному, дню отягощенной грехами, но очищенной исповеданием их совести, когда Тобой — Сыном Твоим, через Которого звучит Слово Твое и Кто Сам есть Слово — выдвинуто против меня обвинение и вынесен оправдательный приговор. И из этого дня, дня кризиса и выслушивания показаний моей совести, рождается третий мой день, день, посвященный приготовлениям к тому, чтобы принять Сына во всей Его полноте — принять Его в Таинствах, на путях этого дня идущего поджидают множество темных ущелий и скользких ступеней[521], особо опасных для тех, кто склонен сбиться с пути и подвергнуть душу свою опасности, выясняя несущественное и пренебрегая главным, но ждут путника и радостные часы, напоенные светом, если в продолжение всего странствия следовал он за Тобой; и теперь воистину знаю я, что Плоть и Кровь Сына, сходящего ко мне в причастии и соучаствующего в вине и хлебе, куда реальнее усваиваются телом моим и кровью моей, нежели плотские вино и хлеб. И теперь, когда в течение трех дней был Ты мне вожатым, пребывая рядом со мной в день Посещения Твоего, день испытания моей Совести и день приготовления к соборованию — принятию последней печати примирения с Тобой, Господи, уже почти не боюсь я туч или бурь дня четвертого — дня моей смерти и переселения отсюда. Ничто, делающее горьким воспоминание о смерти, не заслуживает имени счастья. И, о смерть! как горько воспоминание о тебе для человека, который спокойно живет в своих владениях, для человека, который ничем не озабочен и во всем счастлив и еще в силах принимать пищу[522]. Потому, Господи, Ты превратил эту болезнь, во время которой не могу я принимать пищу, в пост, так что стала она мне сочельником, предшествующим великому празднику — уходу моему из мира. За днем же смерти последует пятый день — день Воскресения; ибо сколь бы долгим ни сделал Ты день, что пребуду я в могиле, между ним и Воскресением из мертвых не пройдет и дня. Тогда все мы будем облачены в собственные наши тела; но те, кто праведно распорядился своими земными днями, будут также облачены и в славу, тогда как другим суждено облачиться в ветхие их одежды — в тело греха[523] — и ничего не получат они к тому, кроме мучений, не ведающих смерти. И этот день пробуждения от сна смертного, когда душа моя облачится в тело мое, а тело мое — в тело Христово, явят меня — тело и душу мою, шестому дню, дню судному, который воистину — день кризиса и решения моей участи, ибо будет явлен мне Суд, и буду я присутствовать при Суде над миром, и когда Суд будет объявлен мне, я вступлю через то во владения седьмого дня, моей Вечной Субботы перед лицем Твоим, в Славе и Радости, пребывая в Тебе самом[524]; и буду я жить жизнью вечной, не считая более дней моих, как Сын Твой и Дух Святой, которые пребывали с Тобой прежде, чем положил Ты начало дней Творения.

МОЛИТВА XIV

Боже предвечный и милосердный, создавая сей мир, Ты положил бытие тьме ранее, нежели свету[525], — но сотворив свет, соделал его столь изобильным, что озарил им не только день, но и ночь, — пусть Ты сокрыт от меня завесой тьмы, пусть тучи печали и скорби сгустились над душою моей — благословляю смиренно и благодарно славлю святое Имя Твое, ибо и тогда даруешь Ты мне свет Духа Своего, — и бессилен перед ним князь Тьмы[526], ибо не может помешать свету Твоему разорвать мрак ночи ночей наших[527] и утишить горечь горчайших наших помышлений. Но сказано также было Приснодеве, что когда Дух Твой сойдет на Нее, осенит Ее сила Всевышнего[528] — удостоится Она присутствия Духа Святого и излияния света — но при том говорится и о сени Божией, о тени Господней. Ибо там, где свет, там и тень. Пусть же длань милосердного Провидения ведет меня через страдания болезни моей — да не будет дано мне пасть во тьму, где нет света, да не оскорблю забвением Господа Бога моего, да не потеряю себя, презрев образ, запечатленный во мне, — и пусть сгустилась тьма надо мною, и дух мой помрачен, и сам себе я противен, — да будет та тьма рассеяна светом Твоим, пред которым ничто не может устоять, о Господь мой, Господь утешения[529]; и пусть, когда мрак, что объял душу мою, заставит меня признать, что один, без Тебя, обречен я тьме неизбывной, Дух Твой заставит тот мрак рассеяться и поставит меня среди ясного дня, который будет днем перелома и кризиса, и тем днем смогу я сам совершить над собою Суд, и слова Сына Твоего, обращенные к апостолам, могут коснуться и меня, озарив душу мою отблеском их света: Я с вами во все дни до скончания века[530].

XV. Interea insomnes noctes Ego duco, Diesque

Между тем я провожу дни и ночи в бессоннице

XVI. Et properare meum clamant, e Turre propinqua, Obsteperae Campanae aliorum in funere, funus