Всякое здание держится благодаря своему основанию, которое несет и держит его, и благодаря связи укосин, которые стягивают и схватывают его, и благодаря балкам и стойкам, которые вяжут и сочленяют его: Основание не позволяет ему осесть, укосины не позволяют ему искривиться, и балки и узлы не позволяют ему треснуть; Тело нашего здания — в предыдущей части избранного стиха: вот оно: Он, Бог наш, есть Бог еже спасати, Бог во спасение; ad salutes, во спасения, во множественном числе, так сказано в оригинале; Он есть Бог, подающий нам духовное спасение, так же как привременное. Но основание, укосины и узлы этого здания мы найдем в другой части стиха, в той, что составляет нашу тему, а также в трех различных прочтениях этих слов у наших истолкователей. Ибо, во-первых, основание нашего здания (того, что Бог наш есть Бог всяческого спасения) заложено в этом; Что сему Богу, Господу нашему, принадлежат исходища смертная, то есть: в Его власти даровать нам исход и избавление, даже тогда, когда мы брошены в зубы и челюсти смерти, и в самую пасть этого смерча, могилы. Итак, в этом прочтении исходища смертная, exitus mortis[827], означают liberatio a morte, избавление от смерти, и таково самое очевидное и самое привычное понимание этих слов, на котором основывается и наш перевод: исходы из смерти. Далее и, во-вторых, укосины, которые стягивают и прямят наше здание, то есть то, Что Он, Бог наш, есть Бог всяческого спасения, возводятся следующим образом: Господня, Господня исходища смертная; Господу Богу принадлежат исходы смертные, что значит: обстоятельства и образ нашей кончины; то есть Какого бы рода исход или переселение в мир иной нам не предстояли, внезапная это будет смерть или после достойного приготовления, насильственная или естественная, в совершенном нашем разуме или же в поврежденном и сотрясенном недугом, не подобает искать в этом знаков проклятия и не следует никакого Суда выносить на таком основании, ибо, каким бы образом не умирали они, честна пред Господом смерть преподобных Его[828], и Ему принадлежат исходы смертные: пути нашего ухода из жизни сей в Его руках. Итак, в таком смысле этих слов, exitus mortis, исходы смертные, означают liberatio in morte, избавление в смерти; Не то что Господь нас избавит от умирания, но Он попечется о нас в час смертный, каким бы ни был этот наш последний путь. И в таком смысле и в таком прочтении этих слов, естественный строй фразы и связь слов нисколько не нарушаются и весьма способствуют нашему размышлению. И наконец, балки и стойки этого здания, то есть Что Он, Бог наш, есть Бог всяческого спасения, заключены в том, что Господня, Господня исходища смертная, что сему Господу Богу принадлежат исходы смертные, то есть, что сей Господь Бог, соединив и связав в Себе Едином обе природы и, будучи Богом и при том придя в мир в воспринятой Им плоти нашей, уже не имел иного средства спасти нас, не имел иного исхода из мира, ни иного возвращения к первоначальной Своей славе кроме как смерть: И таким образом, в этом смысле exitus mortis, этот исход смертный, есть liberatio per mortem, избавление через смерть, через смерть сего Бога нашего Господа Иисуса Христа. Таково понимание этих слов у Святого Августина и у тех многих и великих мужей, которые следуют ему. Итак, в дальнейшем мы рассмотрим эти слова по всем трем направлениям; Во-первых, мы увидим, как Господь сил, Всемогущий Отец, спасает Своих слуг от челюстей смертных: И затем, как Бог милости, Преславный Сын, спасает нас, принимая на Себя исход смертный; И затем, между двумя сими, как Бог Утешитель, Дух Святой, спасает нас от всякого смущения, запечатлевая благословенной печатью Своей, что, какой бы ни был уготован для нас смертный исход, этот exitus mortis будет не что иное, как introitus in vitam, наш исход смертный будет входом в жизнь вечную. И три этих размышления, о нашем избавлении a morte, in morte, per mortem, от смерти, в смерти и через смерть превосходно исполнят свою службу в качестве основания, и укосин, и балок этого нашего здания; Того, что Он, Бог наш, есть Бог всяческого спасения, поскольку у Него, у Господа Бога, исходы смертные.

Итак, в первую очередь мы рассмотрим этот exitus mortis как liberatio a morte, избавление от смерти, ибо таковы исходы смертные с Господом Богом, и потому во всех наших смертях и в смертельных пдгубах жизни сей мы по праву можем надеяться на благой исход, который в Его власти. Ибо все смены времен и состояний нашей жизни — не что иное, как множество переходов из смерти в смерть. Само наше рождение и вхождение в эту жизнь есть exitus a morte, исход из смерти, ибо в утробе матерей наших мы воистину мертвы, и в такой мере, что и не знаем того, что живы, не более, чем мы знаем это в глубоком сне; и нет на свете ни такой тесной могилы, ни такой смрадной темницы, как то, чем стала бы для нас эта утроба, задержись мы в ней долее положенного срока или умри в ней раньше срока. В могиле черви не умерщвляют нас, это мы плодим и питаем, а затем убиваем черевей, которых сами же произвели. В утробе же умерший младенец убивает Мать, которая зачала его, и становится убийцей, более того, матереубийцей, даже после того, как умер. Но и в случае, если мы не умираем в утробе таким образом, чтобы, умерев, лишить жизни ту, которая дала нам нашу первую жизнь, нашу жизнь растительную, мы, тем не менее, мертвы в том смысле, в каком мертвы идолы Давидовы[829]. Там, в утробе, мы имеем глаза, и не видим: уши имеем, и не слышим; Там, в утробе, мы приноровляемся к делам тьмы[830], поскольку еще лишены света: И там, в утробе, мы научаемся жестокости, будучи вскормлены кровью, и можем подпасть проклятию даже не родившись. О самом сотворении нашем в утробе Давид говорит: Дивно и страшно устроен я[831], и Дивно для меня ведение Твое, высоко; не могу постигнуть его[832], ибо это есть Божие дело, и чудно оно в глазах наших[833]; Ipse fecit nos, это Он создал нас[834], а не мы, и не родители наши; Твои руки сотворили меня и образовали меня, говорит Иов, и (как сказано в оригинале) Твои руки трудились надо мною и образовали всего меня кругом, — и Ты губишь меня[835]? Пускай я Шедевр величайшего Мастера (а человек таков!), но если Ты ничего более не сделаешь для меня, если Ты оставишь меня там, где Ты создал меня, все рухнет. Утроба, которой надлежало быть домом жизни, обратится в саму смерть, если Бог оставит нас там. То, чем Господь так часто угрожает, заключение чрева (заключу чрево их[836]!), не такое тяжкое и не такое грозное проклятие в случае первого заключения, как в случае последнего: не заключения бесплодия, а заключения немощи, когда приходит младенцу время выйти на свет, и силы нет родить[837].

Вот оно, торжество убожества: обрушиться с вершины самой близкой надежды на счастье. И в этой лютой каре Пророк открывает нам предел Божия гнева: дай им, Господи: что Ты дашь им? дай им утробу нерождающую[838]. И потому, поскольку мы уже представляем собой человека (то есть мы одушевлены, оживотворены в утробе), но сами мы еще не можем этого сделать, родители наши имеют все основания сказать за нас и о нас: бедный он человек, кто избавит его от сего тела смерти[839]? — ибо и сама утроба есть тело смерти, если нет избавителя. Им должен стать Тот, Кто сказал Иеремии: прежде чем Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя[840]. Мы не знаем с достоверностью, существовали ли какого-либо рода лодки или судна для рыбной ловли или для передвижения по воде, прежде чем Бог сообщил Ною совершенную форму его Ковчега[841]. То слово, которым Дух Святой называет у Моисея Ковчег, есть общее название для всех видов лодок, Thebah, и это же слово употребляет Моисей для той посудины, в которую сам он был положен, говоря, что мать его положила его в камышовый ковчежец[842]. Но что мы знаем с достоверностью, это то, что у Евы не было Повитухи, когда она рожала Каина, так что она по праву могла сказать: вот, Possedi virum a Domino, Приобрела я человека от Господа[843], полностью, исключительно от Господа; Это Господь даровал мне зачать, это Господь влил душу живую в зачатое мною, это Господь привел в мир то, что Сам оживотворил; не будь всего этого, Ева могла бы сказать: Тело мое было лишь домом смерти, но Domini Domini sunt exitus mortis, но Господу Богу принадлежат исходы смертные.

Но далее, этот exitus a morte есть не что иное, как introitus in mortem, этот исход, это избавление от смерти, смерти в утробе, есть вход, избавление ради другой смерти, ради множества смертей мира сего. Мы облекаемся в саван в утробе Матери нашей, в саван, который растет с нами вместе с мига нашего зачатия, и мы приходим в мир, обернутые этим саваном, ибо мы приходим искать себе могилу. И как узник, когда его отпустят от каторжных работ, может в качестве вознаграждения прилечь невдалеке, так и мы, когда утроба отпустит нас, остаемся привязанными к ней узами плоти на такой бечеве, что не можем ни отойти оттуда, ни остаться, где были. Плачем и криком справляем мы собственные похороны в самый час рождения, как если бы семьдесят лет жизни нашей[844] уже прошли в трудах материнского чрева и круг наш был очерчен из первоначальной точки; в слезах мы испрашиваем Крещения и с ним другого Таинства; И вот мы приходим в мир, который длится многие века, но мы-то не длимся; in domo Patris, в доме Отца Моего, говорит Спаситель наш, имея в виду небеса, multae mansianes, обители многи суть[845], разнообразные и надежные, так что, если какой-то человек не может обладать домом Мученика (поскольку он не пролил крови своей за Христа), он может обрести дом Исповедника, поскольку готов был прославить Бога вплоть до пролития крови. И если какая-то женщина не может обладать домом Девы (поскольку приняла священный чин брака), то она может занять дом Праведной Жены, поскольку родила и воспитала детей в страхе Божием. In domo patris, в доме Отца Моего, на небесах, много обителей; но здесь на земле Сын Человеческий не имеет где главу преклонить[846], сказал Он. Nonne terram dedit filiis hominum? Но разве не дал Господь эту землю сынам человеческим[847]? Он дал им землю для орудий их, которые делаются из земли, и дал им землю для могил их и погребений, чтобы они возвратились в землю[848] и смешались с землей, но не для того, чтобы они обладали ей: не имеем здесь града постоянного[849], более того, хижины постоянной, и еще того более ни человека, ни тела постоянного. Что бы ни подвигло Святого Иеронима назвать странствия народа Израильского в пустыне домами[850]: Но слово (а слово здесь Nasang) означает только странствование, только скитание. Даже Израиль Божий не имел домов; но только скитания и странствия в этом мире. Такой мерой Иаков мерил жизнь свою перед Фараоном: дни лет странствования моего[851]. И хотя Апостол не сказал бы morimur, то есть, доколе мы в теле, мы мертвецы, но он сказал: Peregrinamur, то есть, доколе мы в теле, мы странники[852] и мы не у Господа[853]; но вполне мог бы он сказать и: мертвецы, поскольку весь этот мир не что иное, как вселенское кладбище, одна общая могила, и вся жизнь и все движение, которыми наделены здесь величайшие из людей, суть сотрясание тел, погребенных в могиле, как бы от землетрясения. То, что мы именуем жизнью, есть всего лишь Hebdomada mortium, Неделя смертей, семь дней, семь времен нашей жизни, проведенной в умирании, семижды пройденная смерть; и затем конец. Наше рождение умирает в детстве, наше детство умирает в юности, юность со всем прочим умирает в старости, старость в свой черед умирает и подводит конец всему. И не то чтобы они, юность наша из детства или старость из юности, возникали друг из друга, как Феникс из пепла другого Феникса, который только что умер, нет: но как оса или гадюка из отбросов, или как Змея из навоза. Наша юность хуже, чем наше детство, и наша старость хуже, чем юность. Наша юность жаждет и алчет, и после того пускается грешить, чего детство наше еще не ведало. А старость наша кручинится и злится, потому что уже не в силах греховодничать, как умела юность. И сверх того, сколько еще смертей, то есть смертельных напастей сопровождает каждый возраст и каждое время жизни! так что и самая смерть показалась бы облегчением для того, кто их терпит. Потому-то и пожелал Иов, чтобы Господь не давал ему исхода из его первой смерти, из утробы. И зачем Ты вывел меня из чрева? Пусть бы я умер там, когда еще ничей глаз не видел меня! Пусть бы я был как небывший[854]. И не только нетерпеливый народ Израильский в своем ропоте (О, если бы умерли мы от руки Господней в земле Египетской[855]!), но и сам Пророк Илия, когда он бежал от Иезавели, спасая жизнь свою, под можжевеловым кустом, как повествует Писание, просил смерти себе и говорил: Довольно уже, Господи, возьми душу мою[856]. Так и Иона не отступал от своего нетерпения, больше того, от своего гнева перед Самим Богом: И ныне, Господи, заклинаю Тебя, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить. И когда Бог спросил его: Неужели так сильно огорчился ты за это? он сказал: Очень огорчился, даже до смерти[857]. Насколько же горшую смерть, чем сама смерть, представляет собой эта жизнь, которую так часто такие славные люди готовы были променять на смерть! Но даже если случай мой таков, как у Апостола Павла, если quotidie morior[858], умерщвляют меня каждый день, то есть нечто тяжелее, чем смерть, выпадает мне каждый день; Если даже, как было с Давидом, tota die mortiftcamur[859], умерщвляют нас весь день напролет, то есть не только всякий день, но всякий час на дню мне выпадает нечто более тяжкое, чем смерть, пусть по справедливости можно сказать обо мне: Conceptus in peccatis, в беззакониях зачат есмь и во гресех роди мя мати моя[860] (и, стало быть, я умираю одной смертью), пусть справедливо будет сказать обо мне и больше (Natus fllius irae[861]), что я по природе не только чадо греха, но и чадо гнева, гнева Божия за совершенный грех, что представляет собой смерть еще худшую; И при всем том, Domini Domini sunt exitus mortis, у Господа Бога исходы смертные: и я, после Иова, Иосифа, и Иеремии, и Даниила не могу сомневаться в избавлении. И пускай никакое иное избавление не приведет меня ближе к Его славе и к моему благу, но у Него ключи смерти[862] и Он может открыть передо мной эту дверь, то есть избавить меня от многообразных смертей мира, omni die и tola die, от смерти ежедневной и смерти ежечасной, через эту единственную смерть, через последнее разлучение души и тела, конец всему. Но вправду ли это конец всему? Вправду ли разлучение души и тела есть последняя смерть, которую предстоит терпеть телу? (ибо о духовной смерти мы теперь говорить не будем). Нет, не так Пускай это extius a morte, но это вновь introitus in mortem; Пускай это исход из многообразных смертей мира, но это вход в смерть истления и разложения и поедания червями и рассыпания в прах, и рассеяния праха, в могиле и из нее; это смерть, которой каждому умершему предстоит умирать вновь. Только Христу, Ему единому не пришлось умереть этой смертью, не увидеть тления: что же обеспечило Ему эту необычайную возможность? Не Иосифовы же масти и благовония, принесенные в обильном количестве[863]; допустим, они могли бы сохранить тело Его от истления и разложения даже дольше, чем Он в том нуждался, дольше трех дней, но не могли же они сделать это навеки! Что же сохранило Его? быть может, непричастность первородному греху, свобода от греха спасли Его от этого тления и разложения? в самом деле, ведь первородный грех и стал причиной нашего тления и разложения; Если бы мы не согрешили во Адаме, смертному нашему не надлежало бы облечься в бессмертие (по слову Апостола), и тленному нашему не надлежало бы облечься в нетление[864], но мы совершали бы наш переход из этого мира в иной, минуя всяческую смертность, всякую тленность. И все же, поскольку Христос взял на Себя грех мира, и так, что это сделало Его смертным, разве не могло это заставить Его также узнать и тление и разложение, даже при том, что Сам в Себе Он не имел первородного греха? что же сохранило Его? Быть может, ипостасное единство двух природ, Бога и Человека, сохранило Его от этого тления и разложения? несомненно, нет умащения более действенного, чем умащение самою божественной природой; умащение вечности могло предохранить Его от нетления и разложения навеки. И Он был ей умащен, самой божественной природой, и плоть Его, как и душа. Ибо Его Божество, Его божественная природа не отлетала, но оставалась соединенной и с мертвым телом Его во гробе. И все же, и при этом могущественном умащении, этом ипостасном единстве двух природ, Христос, мы видим, умер; и при всем этом единстве, которое сделало Его Богом и Человеком, человеком Он быть перестал (поскольку союз души и тела есть то, что создает человека, и потому тот, чье тело и душу разъединяет смерть, покуда длится указанное состояние, человеком, по существу, не является). И стало быть, поскольку разделение души и тела не было в Нем разделением ипостасного единства, ничто не запрещает нам сказать, что, хотя бы плоть Христова и увидела тление и разложение во гробе, это не было бы, тем не менее, разрушением ипостасного единства, ибо божественная природа, Божество могло пребывать со всеми Стихиями и началами тела Христова, так же, как оно пребывало с двумя составляющими Его личности, с Его телом и с Его душой. Нетление это, таким образом, было обеспечено не Иосифовыми мастями и благовониями, и не заключено в безгрешности Христа, в непричастности Его первородному греху, и не было оно (то есть нет необходимости говорить, что оно было) в ипостасном единстве. Но источник этой нетленности Его плоти обыкновенно усматривается в следующем: Non dabis, Не дашь святому Твоему увидеть тления[865]. И не будем далее искать иных причин и оснований для таин веры, кроме как в воле и изволении Господа Бога: Сам Христос ограничил разыскание Свое этим: ita est, да, так оно есть, Отче, ибо это угодно в глазах Твоих. Тело Христово не увидело тления, потому что Богу угодно было, чтобы было так Смиренная душа (а только смиренная душа — верующая душа) полагается на Божий промысел и на те изволения Божии, которые Он Сам явил и открыл, и не так, как они воспринимаются и воображаются в нас, но на основании некоторой их возможности, некоторой veresimilitudine[866]. Так поступает в исследуемом нами вопросе Петр в своем Иерусалимском Слове и Павел в своем Антиохийском[867]. Они проповедуют, что Христос, Которого Бог воскресил, не увидел тления[868] не только потому, что таково было Божие изволение, но и потому, что это Свое изволение Бог открыл через Своего Пророка. Поэтому Апостол Павел с особым вниманием приводит Второй Псалом как выражение этого изволения[869]; И оба они, и Апостол Петр, и Апостол Павел, ссылаются на известное место в Шестнадцатом Псалме[870]; ибо, когда Господь выражает Свою волю и изволение в отчетливых словах Своего Пророка, или же когда Он выражает их в прямом исполнении этого Своего изволения, тогда Он и делает их нашими, тогда Он и открывает их нам вполне. И поскольку Таинства нашей Веры не являются предметами наших рассуждений, но верою мы полагаемся на Божию волю и промысел (это так, Господи, поскольку такова воля Твоя, и потому это должно быть так), постольку веления Божии всегда следует рассматривать в их откровении. Открываются же они либо в слове Божием, либо в прямом исполнении этого веления; И там, где обе эти возможности сходятся и встречаются, там происходит самое сильное из возможных откровений. Когда, таким образом, я нахожу на себе самом те знаки приятия и духовного усыновления, которые сообщаются в слове Божием, когда на себе самом я нахожу истинное исполнение Его благого промысла обо мне, при том что я действительно живу в послушании и в том состоянии, которое свидетельствует о моем усыновлении и духовном сыновстве; Тогда, пока я вижу эти знаки и живу подобающим образом, я могу твердо утешаться в святой уверенности и смиренной непогрешимости касательно моего усыновления. Христос был тверд в этом, Ему промысел Божий был открыт: Апостол Петр и Апостол Павел были тверды в двух этих путях познания промысла Божия, сперва в Слове Божием и затем в исполнении этой воли в полноте времен. Прежде об этом было пророчески предречено, говорят они, и ныне сбылось: Христос воскрес, не увидев тления. И отныне то, что было Его, и единственно Его исключительным даром (плоть Его не увидит тления), в день Второго Его Пришествия, в День Его Суда, распространится на всех, кто будет жив тогда; их плоть также не увидит тления, как говорит Апостол, и говорит как тайну, как таинство: Говорю вам тайну, не все мы уснем (то есть будем продолжать умирание в могиле), но все изменимся вдруг, в мгновение ока[871]: мы будем разрушены и в тот же миг воссозданы в воссоединении души и тела, и это будет воистину смерть и воистину Воскресение, но минуя сон истления: Что же до нас, умирающих в эти дни и засыпающих сном смерти, мы все не можем миновать этой посмертной смерти, этой смерти после смерти, и более того: смерти после погребения, этого разрушения вслед за разрушением, этой смерти тления и разложения, поедания червями и рассыпания в прах, и рассеяния праха, в могиле и из нее, когда и тем телам, которые были некогда детьми королевских родителей и родителями королевских детей, придется повторить с Иовом: Гробу скажу: ты отец мой и Червю, ты мать моя и сестра моя[872]. Прискорбная загадка, когда один и тот же червь должен быть мне и матерью, и сестрой, и мной самим. Прискорбное кровосмешение, когда я должен взять в жены мою мать и мою сестру, и стать и отцом и матерью для собственной матери и сестры, породить и выносить все того же червя, в котором и сходится все это прискорбное убожество; когда мой рот будет набит прахом, а червь будет угощаться мной и полакомится всласть, когда и спесивейший человек не получит удовлетворения, если последний нищий будет топтать его, и последнему нищему не будет унижения в том, что он уравнен с князями, ибо равными они станут только в прахе. Один умирает в самой полноте сил своих, совершенно спокойный и мирный; А другой умирает с душею огорченною, не вкусив добра; и оба они будут лежать во прахе, и червь покроет их[873], у Иова и у Исайи он покрывает их и подстилается под ними, Под тобой подстилается червь и черви — покров твой[874]: Вот перины и ковры, постеленные для величайших из сынов человеческих, и вот пологи и балдахины, подвешенные над ними. Даже тела, которые были храмами Духа Святого[875], приходят к этому распаду, обращаясь в руины, в хлам, в прах; даже для Израиля Господня и для самого Иакова не нашлось другого особого определения, другого обозначения, как это: vermis Jacob, ты, червь Иаков[876]. Таково неложное размышление об этой посмертной смерти, смерти после погребения, которой — после того, как Господь (Кому принадлежат исходы смертные) избавил меня от смерти в утробе, выведя в мир, и затем, освободив из многообразных смертей мира, уложил в могиле — я должен буду вновь умирать в Тлении этой плоти и в рассеянии этого праха. Так что Монарху, который при жизни распространялся над многими народами, придется, сделавшись прахом, улечься в углу своего свинцового чехла, и лежать там не дольше, чем продержится свинец; а частный и ушедший от дел человек, который полагал, будто навеки затворился наедине с собой и никогда не покажется на люди, будет, сделавшись могильным прахом, предан огласке, и (таковы могильные перевороты) смешан с пылью любой проезжей дороги и навозной кучи, и растворен в любой луже и запруде: Вот самое бесславное и оскорбительное разжалование, самое смертельное и бесповоротное упразднение человека, какое мы только можем помыслить. Господь, как представляется, показал всю силу Своего могущества, когда Он поставил Пророка Иезекииля в долине сухих костей и сказал: Сын человеческий, оживут ли кости сии[877]? — говоря как будто о вещах невозможных: и однако это произошло: Господь обложил их жилами, и вырастил на них плоть, и ввел в них дух, и они ожили[878]. Но в этом случае в наличии были хотя бы кости, то есть нечто видимое, о чем можно было спросить: оживет ли оно? А в случае смерти истления и распыления праха мы уже не видим ничего такого, что можно было бы назвать человеческим, принадлежащим этому человеку, как мы скажем, оживет ли эта пыль? быть может, и нет это, быть может, обыкновенная земляная пыль, которая никогда не жила, никогда и не будет. Быть может, это прах червя того человека, который жил, но больше не будет. Быть может, это прах другого человека, заключающий в себе вовсе не того, о ком спрашивают. Такая смерть, истления и распыления, представляется для нашего естественного разума, самой необратимой из всех смертей, и все же Domini Domini sunt exitus mortis, Господу Богу принадлежат исходы смертные, и Он, собрав этот прах в прежнее тело и вдохнув в прежнее тело прежнюю душу, в благословенном и славном Воскресении дарует мне такой исход из этой смерти, который уже не введет ни в какую другую смерть, но утвердит меня в жизни, которая будет длиться столь же долго, как и Сам Он, Господь Жизни.

Итак, вы услышали то, что относится к первому прочтению этих слов (Господу Богу принадлежат исходы смертные): Что, хотя от утробы до могилы и в самой могиле мы только переходим из смерти в смерть, но, как говорит Даниил, Бог наш силен спасти нас, и Он избавит[879].

Теперь мы переходим ко второму применению этих слов (Господу Богу принадлежат исходы смертные). Это значит: Богу, а не человеку, принадлежит произнести суд над нами в час нашей смерти, и нам не подобает выносить заключений о Божием решении из обстоятельств чьей-либо кончины.