И при неумолчном звуке колокола c ближайшей колокольни на погребение других они восклицают, что приближается мое погребение
Athanasius Kircher, Musurgia universalis, 1650.
Афанасий Кирхер, Универсальная Мусургия, 1650 г.
МЕДИТАЦИЯ XVI
Вспомнился мне автор, который, будучи в турецком плену, написал книгу, озаглавленную "О колокольном звоне"[565]. Сколь же больше мог бы сказать он, если бы оказался не в турецком узилище, а в тюрьме куда более тесной — на этом ложе болезни, с которого слышу я звон соседней колокольни, неумолчный, как музыка сфер, — однако звучащий куда громче. Захватив Константинополь, турки переплавили колокола на пушки[566]; довелось слышать мне и колокольный звон, и гром орудий, однако ни то, ни другое не запечатлелось в моей душе столь сильно, как голос этого колокола, что звучит сейчас[567], а ведь я слышал вблизи, что такое церковный звон, когда бьют тридцать колоколов разом[568], как слышал я и колокол столь великий, что, говорят, один его язык весит более шестисот фунтов, — и все же волнение мое, когда довелось мне услышать те диковины, — ничто в сравнении с тем, в котором пребываю я сейчас. Звучание здешних колоколов во время траурной церемонии далеко от торжественности, но я знал того, кого оплакивают они: он был соседом моим, мы жили в домах, что стоят бок о бок, — и вот он отправляется в дом иной, куда и мне суждено идти вслед за ним. Детей сильных мира сего воспитывают таким образом, что за проступки, совершенные ими, карают других: на их глазах невинные претерпевают наказания, положенные тому, кто действительно их заслужил, — и тем вызывают в нем раскаянье. И когда колокольный звон возвещает мне, что еще один из ближних моих сошел в землю, не должен ли я осознать, что это — мое наказание, которое принял он на себя, мой долг, который он выплатил. Был в некоем монастыре колокол, что без видимой причины звонил всякий раз, когда кто-то из братии болел и лежал при смерти. И заслышав звон, монахи знали, что больному уже не встать и участь его предрешена. Случилось как-то, что вся братия пребывала в добром здравии, колокол же зазвонил, как звонил обыкновенно по больному; однако на следующий день один из монахов упал с колокольни и умер, колокол же после этого случая получил репутацию пророческого. И колокола, что звонят сейчас, — провожает ли их звон кого-то в последний путь, или то звонят по мне, и час близок? Сколько людей, что глазеют на казнь, спроси они, за что обречен несчастный смерти, услышали бы, что проступок его — тот же, в котором и они повинны, и увидели бы себя всходящими на эшафот в сопровождении прокурора. Иногда мы слышим о чьем-то стремительном продвижении к вершинам власти и полагаем, что и мы могли бы быть на его месте, почему же не можем мы быть на месте того, кого похоронные дроги везут сейчас к месту вечного упокоения? Полагая себя достойными сидеть в кресле другого или занимать пост его, почему не считаем нужным помыслить о том, каково было бы нам лежать в чужой могиле? Пусть я обделен благосклонностью фортуны, выпадающей порой худшим, чем я, но разве обделен я смертной долей, которая есть достояние тех, кто ниже меня? Пусть иные ловчее меня, однако, как и они, я рожден для столь же многих немощей. Получу ли должность церковную — ибо ведомо мне, что такое лежать в могиле, или признают меня врачом — ибо изучил, как идет омертвение тела, на собственном примере, умирая? И пусть найдутся те, кто выше и почтенней меня в этой иерархии, пусть найдутся те, кто старше меня, но я постиг полный курс наук в преславном университете, за малое время прошел многое, благодаря жестокой лихорадке, которая была наставником моим и ходатаем. А потому, кого бы ни провожал сегодня колокол в последний путь, если вчера я и тот, кого ныне хоронят, были бы на равных, то следовало оказать предпочтение мне, наделив меня синекурой, выпавшей ему. Но власть над смертью в руке Господа, иначе нашлись бы те, что подкупят саму смерть. Ибо, если знает человек корысть смерти и видит в смерти облегчение, что помешает ему изыскать средства, дабы склонить ее в свою пользу. И, однако, видя, что многие, подвизающиеся на том же профессиональном поприще, получили повышение, люди склонны питать надежду, что и им просияет удача. Потому, когда колокола ежечасно твердят мне о похоронах, похоронах множества людей, во всем мне подобных, этот звон несет мне если не стремление поторопить смерть, то покой при мысли, что когда-нибудь придет и мой черед лечь в землю.
УВЕЩЕВАНИЕ XVI
Боже мой, Боже мой, мое увещевание обращено не к Тебе, но к тем, кто смеет в дерзости своей увещевать Тебя, — увещевать, когда устами Церкви Ты Сам говоришь о том, что дозволительно звонить в колокола во время погребальной церемонии. И разве то, что похоронный звон был в обычае и у язычников — основание, чтобы изгнать его из церкви, — как же быть тогда с похоронами, ведь и язычники хоронили своих умерших? Неужели следует отказаться от погребальных колоколов, ибо звон их может ввергнуть добрых христиан в идолопоклонство? Разве утверждение, что колокольный звон изгоняет злых духов, — основание для отказа от колоколов? Воистину, верно сие, воистину, Дух зла ярится и неистовствует от собственного бессилия, заслышав колокола, ибо звон их сзывает прихожан на молитву, соединяет Господа и верных Его, приближая конец того Царства, над которым Дух зла захватил власть. Давая основание Церкви воинствующей в мире сем, впервые создавая ее в среде Израиля, Ты повелел созвать народ в собрание гласом трубы[569], и перед тем собранием повелел священникам носить на своем одеянии звенящие колокольцы[570]. И труба, и звон колоколов сохранены Тобой и в Церкви Торжествующей, но роль и порядок их следования — иные сопровождаемые колокольным звоном, впервые вступаем мы под сень той Церкви (ибо лишь по смерти нашей становимся ее членами); истинное же посвящение в лоно ее и подтверждение нашей к ней принадлежности произойдет, когда прозвенит труба архангела — в Воскресении[571]. Трубный глас, волею Твоей, сопровождает и мирские, и церковные церемонии, но колокольный звон всецело отдан Церкви. Господи, не дай трубному гласу, коему назначено скрепить узы, что свяжут тех, кому суждено стать Собором Святых, сеять раздор здесь, на земле; не дай, чтобы звон трубы, коему назначено собирать нас воедино под сенью Церкви Воинствующей и соединять нас в лоне Церкви Торжествующей, стал для нас сигналом к размежеванию по враждующим станам. Однако тот, на чьих похоронах звенят сейчас колокола, был дома, в конце странствия своего, уже вчера; почему же колокола звонят сегодня? Человек заключает в себе весь мир, он есть все, сущее в мире; он — армия, а когда армия на марше, авангард ее уже сегодня может встать на постой, арьергард же подтянется лишь на следующий день. Человек — это не только он сам: разве можно отъять от каждого из нас его деяния и то, чему служит он примером, то, что он совершает? и то, чему он учит; то же самое верно и в отношении колокольного звона: накануне он возвещал о том, что еще одна душа — авангард той армии, которой является каждый из нас, — перешла в мир иной, сегодня же звон свидетельствует о том, что и арьергард этой армии — тело — принят церковью; но звон продолжается и тогда, когда свершилось сие, — продолжается, дабы напомнить мне о моем пути и цели его. Лежа здесь, на ложе болезни, я могу слышать долетающее до меня пение псалмов — тем самым я как бы соучаствую в службе церковной, — но я не могу услышать проповедь, и звон, отмечающий окончание службы, для меня то же самое, что для ученика колледжа — проповедь, которую должен он сочинить на латыни вослед проповеди наставника его, что была прочитана перед классом на родном языке. Но Боже мой, Боже мой, разве мне, охваченному лихорадкой, нужно иное напоминание о смерти? Разве одного моего голоса, который стал едва слышен, недостаточно, чтобы напомнить, у порога чего стою ныне? Разве нужно мне, дабы вспомнить, что я — смертен, смотреть на перстень с черепом, когда собственное мое лицо подобно черепу, обтянутому кожей? разве нужно идти мне за смертью в дом соседа моего, когда смерть притаилась у меня в груди? И все же, Господи — разве может быть слишком много напоминаний о сути веры? — при том ведомо мне разве может быть лучший Твой образ, чем Сын Божий, — и разве может Его образ быть лучше, чем тот, который дан мне в Евангелии; и все же — я должен благодарно признать: иные картины на евангельские сюжеты, где явлен мне Он в образе, порой заставляли меня глубже задуматься о вечных истинах. Я знаю, что Церкви нет нужды что-либо заимствовать у иудеев или язычников, ей нет нужды в подпорках для молитвы, подпорках, что помогают духу вознестись горе, — знаю это с абсолютной непреложностью. Но все же мы обязаны Тебе благодарностью, — ведь Ты дозволил Церкви сохранить эти старые установления и, пожелав сделать нас христианами, не искоренил в нашей вере то, что восходит ко временам дохристианским, не перечеркнул наше чисто человеческое естество, и потому, практикуя самые возвышенные из наших обрядов — обрядов христианских, — мы, Твоей волей, можем полагаться и на ту чувственную поддержку, что взывает к нашим человеческим качествам: ибо человек добродетельный[572] любезен Тебе не менее доброго христианина: и хотя милосердие исходит от Тебя Одного, Твоей волей оно не связано с одной лишь природной добродетелью.
МОЛИТВА XVI
Предвечный и милосерднейший Боже, животворящий тела наши Духом Своим[573] и тем превращающий их в храм Духа Святого[574] — Ты призываешь нас чтить сей Храм и тогда, когда священник уже покинул его, — призываешь чтить тело, когда душа уже изошла из него. Имя Твое — преславно и благословенно: вся наша жизнь — в руке Твоей, без Твоей воли ни один волос не падет с головы нашей[575] — и как ревнуешь Ты о жизни нашей, так печешься Ты и о всякой щепоти праха, что остается по нашей смерти. Все, ниспосылаемое Тобой — благо, — в жизни ли, в смерти обретаем его, но деяния Твои таковы, что побуждаешь Ты и нас творить благо ближнему, научая его своим примером — не только примером жизни праведной, но и самой нашей смертью. И размышляя над этим далее, я постигаю, что то ко мне обращен голос усопшего брата моего, которого провожают ныне в последний путь, — это моя надгробная проповедь звучит в звоне погребальных колоколов. Через него, Господи, Ты обращаешься ко мне — нет, вопиешь, как богач к Аврааму[576], — и сколь же бесконечно милосердие Твое, если послал Ты одного из усопших воззвать ко мне. Это он во весь голос взывает ко мне с колокольни; это он шепчет мне сквозь завесу тьмы смертной, и повторяет слова Твои: блаженны мертвые, умирающие в Господе[577]. Пусть же молитва сия будет, Господи, последним вздохом, что сорвется с моих уст, последним словом при моем угасании, да умру я в Тебе с нею на устах; и если сей час назначен мне для перехода в мир иной, — пусть будет дано мне умереть смертью грешника, тонущего во грехе в том океане, который есть кровь Сына Твоего; если же назначено мне пережить час сей — пусть все же дано будет мне умереть ныне смертью праведника, умереть для греха — умереть смертью, которая есть воскресение к жизни новой[578]. Ты убиваешь и Ты же даешь жизнь: чтобы ни приходило к нам, от Тебя исходит оно; пусть же, каким бы путем ни шел я, все же приду к Тебе.
XVII. Nunc lento sonitu dicunt, morieris;
И теперь при протяжном звуке (колокола) они говорят: ты умрешь
Robert Fludd, Anatomiae Amphitheatrum... 1623.
Роберт Фладд, Анатомический театр... 1623 г.
МЕДИТАЦИЯ XVII
Тот, по ком звонит колокол, — столь плохо может быть ему, что он и не слышит звона; не так ли и я: полагаю, будто не совсем еще худо дело мое, а те, кто вокруг — им-то ведомо мое состояние, — и вот уж отзвонили по мне, а я и не знаю о том. Церковь есть Церковь вселенская, соборная Церковь — и таковы же ее деяния. Все, творимое ею — всеобщее достояние. Крестит ли она младенца — и я вовлечен в это крещение, ибо через крещение сочетается тот со Христом, ибо Он есть глава Церкви, к которой принадлежу и я, и сливается с телом, в котором я — один из членов его. Погребает ли она мужа — это погребение задевает меня: все человечество — создание одного автора, оно есть единый том, и со смертью каждого из нас не вырывают из книги соответствующую главу, но переводят ее на другой язык, и перевод тот лучше оригинала; так каждой главе суждено быть переведенной в свой черед; у Бога в услужении множество переводчиков: одни части переведены Старостью, другие — Болезнью, иные — Войной, а иные — Правосудием, — но на каждом переводе лежит рука Господа; и она сплетает вместе разрозненные листы для той Библиотеки, где каждая книга раскрыта навстречу другой[579]: и подобно тому, как колокол, звонящий к началу службы, зовет не только священника, но и паству, этот колокол зовет всех нас: а для меня, кто по болезни своей стоит уже почти у самой двери, призыв его звучит громче, чем для других. Когда-то монашеские ордена спорили, кому пристало первыми звонить к заутрене, дошло едва ли не до тяжбы: спорили о благочестии и достоинствах орденов, о вере и заслугах — и решено было, что первыми должны звонить те братья, что встают раньше. Осознай мы, каким достоинством наделяет нас звон колокола, что призывает к нашей последней, вечерней молитве, мы почли бы за счастье причаститься ему, поднявшись раньше, взыскуя в нем своей доли наравне с тем, по кому звонят. Ибо колокол звонит о тех, кто внемлет ему; и хотя он умолкнет, чтобы зазвучать еще раз, с этого мгновения услышавший его, чтобы далее ни случилось, в Боге соединен с ушедшими. Кто не поднимет взор к Солнцу, когда оно восходит? Но сможет ли кто оторвать взгляд от кометы, когда она вспыхивает в небесах? Кто не прислушается к звону колокола, о чем бы тот ни звонил? Но кто сможет остаться глух к колокольному звону, когда тот оплакивает уход из мира частицы нас самих? Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий — часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа, меньше — на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол, он звонит и по тебе[580]. У кого повернется язык назвать нас попрошайками, алчущими страдания, кто скажет, что мы — те неимущие, что берут в долг у имущих, будто нам мало своих страданий, и мы должны принять на себя еще большие, придя за ними в дом соседей своих. Поистине, простительна была бы та жадность, что заставляла бы нас поступать таким образом; ибо горе есть сокровище, но редко какой человек имеет его в избытке. Никому не дано горя в избытке, ибо будь это так, оно взращивало бы нас и заставляло плодоносить, как садовник — дерево, и готовило бы к встрече с Богом, но этого не происходит. Ибо если, отправляясь в путешествие, человек берет с собой сокровище: слиток золота или золотой песок, но при том у него нет при себе разменной монеты, что толку от сокровища — им не расплатишься в дороге. Беда — такое сокровище по сути своей, но что пользы от нее в качестве разменной монеты, хоть она и приближает нас к нашему дому — небесам. Другой, как и я, может быть болен, столь болен, что стоит на пороге смерти, и беда его таится в его утробе, как золото в руднике — но что может он извлечь из того? Лишь колокол, что сообщает мне о его несчастье, извлекает это золото на свет и предлагает мне: ибо если, помыслив об опасности, грозящей другому, я задумаюсь над той, что нависла надо мной, то тем я оберегу себя самого, обратившись за помощью к Богу, Который есть наше единственное безопасное убежище[581].
УВЕЩЕВАНИЕ XVII
Господи, не Твоя ли рука узнается в том, что, как повелел Ты из тьмы воссиять свету[582], так тот, по ком ныне звонит колокол, тот, чьей взор объят тьмой, становится наставником, духовником и епископом для многих и многих, кто внемлет голосу, звучащему в погребальном звоне, — не даешь ли тем самым Ты нам залог бессмертия? Не Твоя ли рука узнается в том, что из слабости восстает сила[583], и, волею Твоей, тот, кто не может встать с ложа, не может пошевелиться, — он входит в дом мой, и в колокольном звоне обретаю я исходящие от него наставления, что указуют мне путь к душевному здоровью и крепости. Боже, Боже мой, раскат громовой — сладостный звон кимвала, а осипший, до хрипоты севший голос — чистозвучное пенье органа, если через них говоришь с нами Ты Сам. Если касается Твоя рука инструмента, то и дряхлый орган звучит чистейшею нотой. Твой голос, Твоя рука причастны звону колокола сего — и в одиноком гуле его слышу я весь оркестр. Слышу Иакова, взывающего к своим сыновьям и говорящего им: соберитесь, и я возвещу, что будет с вами в грядущие дни[584]. Не так ли возвещает мне погребальный колокол: тем, чем ныне стал я, станете и вы в день оный. Слышу Моисея, обращающегося ко мне — взывающему ко всякому, кто внемлет колокольному звону: вот благословение, которым благословляю вас перед смертью своею[585]; и прежде, чем придет к вам ваша смерть, задумаетесь о ней, разглядев свой конец в моей кончине. Слышу пророка, обращающегося к Езекии: сделай завещание для дома твоего, ибо умрешь ты и не выздоровеешь[586]; Он обращается к нам, словно мы принадлежим тому же роду, и говоря о необходимости привести в порядок дела царства, заставляет нас задуматься о смерти. Слышу апостола, говорящего: справедливым же почитаю возбуждать вас напоминанием, что скоро должен оставить храмину сию[587]. Сии слова ? завещание святого мужа, и звон колокола подобен голосу стряпчего, что оглашает волю усопшего, вводя нас в права наследства, — однако должны мы соблюсти условия, выдвинутые завещателем. И поверх всего я слышу слова, что всякий звук способны превратить в музыку, а всякую музыку — в звучание хора ангельского, — слышу слова Самого Сына: пусть не смущается сердце ваше[588], Я иду приготовить место вам[589], с той лишь разницей, что усопший возвещает звоном погребального колокола: я послан приуготовить вас к месту сему, к могиле. Но Боже мой, Боже мой, ведь небеса — слава и радость, почему же тогда о мире горнем напоминает нам то, что славе и радости противоположно, почему самоотвержение и горечь — залог восхождения? В Ветхом Завете ? завещании Твоем народу избранному говорилось о ниспослании ему победы и изобилия, упоминались вино и елей[590], млеко и мед[591], собрание друзей, поражение врагов, сердце, исполненное веселия[592] — и так, ступень за ступенью, восходили верующие к познанию обители успокоения, что приготовил Ты им, через славу и радость мира дольнего восходили к познанию славы небесной. Почему же изменил Ты старинному обычаю и ведешь нас путями новыми — путями повиновения и умерщвления плоти, путями скорби и стенаний, путями, в конце которых — жалкая кончина, а на всем протяжении их — ожидание страданий, взывающих о жалости, когда на страдания других смотрим мы как на ниспосылаемые нам в поучение и принимаем их как наши собственные, еще более растравляя тем душу свою? Или слава небесная не есть лучшее из лучшего, разве есть нужда удобрять почву жизни нашей унынием и унижением, дабы возрос на ней сей цветок и увидели мы всю красу его? Разве слава небесная не есть сладчайшее из сладчайшего, что она нуждается в горечи жизни сей, чтобы обрести вкус истинный? Разве радость и слава в горних — слава и радость лишь в сравнении с тем, что отпущено нам в мире сем? — неужели они не есть самая суть радости и славы, а лишь предстают такими в сравнении с этим миром, где окружает нас уныние и бесславие? Но мне ведомо, Господи: слава и радость небесные — иной природы. Как Ты, Который есть все, не имеешь тварной субстанции, так слава и радость, что с Тобою, не сотворены из того, что подвержено времени и изменчивости: они — сама суть радости и славы. Но почему же тогда, Господи, Ты не положишь начало им здесь, в мире сем? — прости, Господи, мне мою опрометчивость; я, спрашивая, почто не поступаешь Ты так, в глубине души тут же чувствую, что не прав; ибо эта радость и эта слава — сколь могу судить я по себе, — они внутри нас, и они же разлиты повсюду в этом мире; те же, кто не обретают радости в скорби своей, и славы в отверженности, пребывают в страшной опасности, ибо лишатся они славы и радости не только в сем мире, но и в мире грядущем.
