Остальные принялись отвечать разом:
— Из-за мужчины.
— Девочка сказала, он щупал ее!
— Это не я.
— Да я бы лучше умерла, — это сказала моя мама. — Лучше бы умерла, чем позволила кому-то обижать моих детей.
Подняв голову, она увидела нас с братом в прихожей, на полпути между дверью и тем местом, где она сидела.
— Ступайте наверх, поиграйте, — сказала она.
В результате подслушивания и опроса двоюродных братьев и сестер я выяснила, что одна из наших девочек обвинила своего приемного отца в домогательствах. Ее мать ей не поверила. Но все мы были на стороне моей кузины. Наши выводы опирались на слова, собранные из рассказов детей и молчания взрослых. Мама никогда не рассказывала мне ничего конкретного об этом происшествии, но с тех пор атмосфера в доме снова изменилась. Мне к тому времени уже исполнилось семь лет, и для нее стало очень важно, чтобы я понимала, что такое «секс», и правильно отреагировала, если кто-то попытается сделать нечто подобное со мной. Раз за разом она объясняла нам с братом, что у нас есть половые органы, но это глубоко личная тема, их не должен видеть, замечать или упоминать никто другой, пока я не выйду замуж, а он не женится.
— Если кто-нибудь хотя бы попробует сделать что-то с вами, я его убью. — Она смотрела на нас так, как будто мы уже скрывали что-то от нее, но она обязательно это выяснит, с нашей помощью или без нее. — Я поверю вам и убью его.
Выслушивать поучения о сексе нам с братом приходилось вдвоем, но только я была вынуждена терпеть еще и расспросы. Мама стала очень мнительной относительно моего общения с мальчиками и мужчинами, даже если речь шла о дядях или двоюродных братьях. Она хотела, чтобы я видела опасность во всем. Поглядывая на меня, мама с бабушкой качали головами и жаловались на то, что я слишком дружелюбная и что мужчины с мальчиками обязательно попытаются этим воспользоваться. Бабушка повторяла: «Все эти твои улыбочки не доведут тебя до добра, если плохой мужчина сочтет тебя привлекательной».
Мне не хотелось быть подозрительной. Мне не хотелось смотреть на своих дядей, двоюродных братьев, одноклассников и учителей и думать о том, что они могли бы сделать со мной. От этого мне становилось плохо на душе, как будто я делаю что-то не то. Не просто нечто плохое, но безобидное — а неправильное, ранящее людей. Я не хотела, чтобы мне причиняли боль, как и не хотела причинять боль другим. Я не понимала, как страх, подобный страху моей матери, может защитить меня. По правде говоря, он меня так и не защитил.
Мама настаивала на том, чтобы я проявляла больше скептицизма, и мои промахи в этом отношении приводили ее в ярость. Когда мой двенадцатилетний кузен Ти привел к нам в гости одного из своих друзей, я не придала этому особого значения. В какой-то момент они заговорили о том, что собираются купить конфет у одной старушки, которая продавала их в бумажных кульках прямо со своего крыльца за парковкой, и я заинтересовалась этим. В верхнем ящике стола у меня лежала однодолларовая купюра и три четвертака. Я дала каждому по двадцать пять центов, чтобы они купили себе полный кулек. Ти поднял меня и поцеловал в щеку.
— Спасибо, Эш!
Оба они вышли с монетами в кулаках и, радостно подпрыгивая, пересекли парковку.
— Это за что они тебе сказали спасибо? — спросила мама, вышедшая из кухни и вставшая в коридоре между мною и входной дверью.
Судя по тому, что она уже выглядела разгневанной, я сочла, что лучше не врать. И не стала врать.
— Я дала им пятьдесят центов, чтобы они купили конфет.
Я не понимала, что дурного могло быть в этом поступке, но у меня уже неприятно засосало под ложечкой. Что-то здесь было не так, хотя я не понимала, что именно.
Мама склонилась надо мной и посмотрела мне прямо в лицо. Я подумала, что она вот-вот ударит меня, но она не ударила. Она заговорила со мной сквозь зубы, широко открыв глаза, не отводя взгляда и четко выговаривая каждое слово:
— Никогда. Не. Смей. Давать. Свои. Деньги. Мужчине. Любому.