Чпок. Аннегрета повесила трубку. Или связь оборвалась. Ева прижала к себе Пурцеля, который недовольно сучил ногами.

– Ну, что скажешь? Какой счастливый день!

Ева покрутилась с Пурцелем по прихожей и поцеловала его в жесткую, короткую шерсть.

– И я никому не скажу, что ты натворил. Обещаю.

Тут Пурцель клацнул, пытаясь укусить ее за щеку. Ева сбросила его на пол.

– Ты был и остаешься чудовищем.

В городской больнице сестра Хайде с коллегой повезли коляски с младенцами к матерям в женское отделение. Аннегрета осталась ухаживать за Михаэлем, у мамы которого из-за тяжелых родов не появилось молоко, а кормить малыша из бутылочки еще не было сил. В сестринской Аннегрета развела в стеклянной бутылочке четыре столовые ложки молочного порошка кипящей водой, достала из кармана халата стеклянный шприц, наполненный коричневатой жидкостью, медленно ввела его содержимое в бутылочку, закрутила соску и сильно потрясла. Зайдя в палату, она взяла Михаэля на руки и уселась с ним на удобный стул, стоявший у окна. Михаэль беспокойно мотал головой и прижимался ртом к ее халату. Аннегрета улыбнулась – ищет грудь. Приложив бутылочку к щеке, она проверила температуру суррогатного молока и поднесла соску малышу. Он тут же начал пить, сильно и равномерно, издавая булькающие звуки.

Аннегрета сверху смотрела на него, чувствовала маленькое теплое тельце, которое ей доверяло. Это был ни с чем не сравнимый покой, тяжелый золотой мед разлился по всему телу. Она забыла обо всем, забыла, что ходила к старшей сестре отделения экстренной хирургии, которую немного знала, справиться об Отто Коне. Забыла, что та провела ее по коридору в особое помещение, рассказывая при этом о трудном пациенте. Такой неухоженный. Дурно пахнет. Забыла, как старшая сестра открыла дверь в помещение без окон с крестом на стене. Там на носилках лежало покрытое белой простыней тело. Сломанное ребро проникло в легкое, объяснила сестра. Он не дышал уже, когда санитары грузили его на носилки. Аннегрета смотрела на Михаэля, который с блаженным видом пил из бутылочки, забыв, что сестра спросила ее: «Ты его знала?» Она забыла, как, подойдя к носилкам, увидела возле укрытых ног скудные пожитки. Потертый бумажник, откуда торчало несколько новеньких банкнот, расплющенные карманные часы, стрелки которых остановились на без десяти час, и две старые фотографии.

О том, что свидетель умер от последствий несчастного случая, Давид, собираясь уходить, узнал поздно вечером от зампрокурора. Они стояли в дверях кабинета и молча смотрели друг на друга. Радость от ареста аптекаря окрасилась горьковатым привкусом. Светловолосый попросил Давида взять на себя все формальности. В Будапеште у Кона не было никого, кто мог бы оплатить транспортировку тела. Значит, придется запрашивать департамент по погребению неимущих. Давид пообещал все устроить. Светловолосый смотрел, как стажер медленно идет по коридору и исчезает за стеклянной дверью. Он ничего не мог с собой поделать: он привязался к этому молодому человеку.

Давид вышел из здания прокуратуры, его омыл влажный вечерний воздух. Ноги вдруг стали страшно тяжелыми. Кон, скорее всего, умер, как раз когда они с фройляйн Брунс стояли возле него на коленях. А его душа тем временем отлетела и поднималась в небо. Или провалилась в канализацию. В зависимости от того, какие у кого представления о вечности. Давид устал, но в пансион ему не хотелось. Он повернул налево, к Сисси. Ее смена «У Сюзи» начиналась в десять, значит, у них больше часа.

После первой встречи Давид больше не ходил в это заведение, пробовал другие. И других дам. Но не так давно в холодном, тесном овощном магазинчике он покупал три апельсина, так как был простужен, а у него застряли в голове наставления матери о витаминах. Пока тепло закутанная продавщица в шерстяных перчатках без пальцев осторожно, будто это сырые яйца, укладывала фрукты в бумажный пакет, в магазин зашла худая и несколько грустная женщина. Она медленно сняла перчатки и стала отбирать картофель из ящика, внимательно осматривая каждую картофелину. Ногти у нее были покрыты ярко-красным лаком, не сочетавшимся с бесцветным обликом.

– Да они мерзлые!

– Послушайте, я торгую первоклассным товаром!

Женщина показалась Давиду странно знакомой. Расплачиваясь, он вспоминал, где ее видел. В доме культуры? В прокуратуре? Она не похожа на пожилых письмоводительниц. Или это уборщица? Женщина заметила его взгляд, повернулась к нему и приветливо поздоровалась. И тут он уловил слабый сладковатый запах. Сисси, с которой он спал. В которую он входил, в которую излил семя. Давид покраснел под цвет своих волос. Сисси улыбнулась, и на лице у нее образовалось множество мелких морщинок, которые он не заметил в темной комнате борделя.

Как школьник, который хочет чуть подзаработать, он помог Сисси донести картошку до дома и с тех пор частенько к ней заходил. В маленькой квартирке, выходящей на задний двор, где она жила с четырнадцатилетним сыном – «производственная травма», как выразилась новая знакомая, – они сидели за кухонным столом, курили и беседовали. Иногда включали новый телевизор, которым Сисси очень гордилась. Они были как две собаки, которые понравились друг другу и улеглись рядом. Спать они больше не спали. После того как Давид увидел настоящую жизнь Сисси, она ему больше не подходила. О процессе она знать ничего не хотела. В войну ей пришлось туго. И после войны, когда русские вошли в Баулиц, где они с мужем держали маленькое хозяйство. На окраине.

В этот вечер Сисси заметила, что в Давиде поубавилось напыщенности. Он казался испуганным и начал говорить уже с порога: об уличном движении, погоде, странном запахе из соседнего дома. Пока Сисси, повернувшись к нему спиной, стирала в раковине чулки, Давид сидел за кухонным столом, выпрямившись, прислонившись к стене, и рассказывал – не о Коне, а о жизни. Своей и своего старшего брата. Их депортировали из Берлина в лагерь. Брат был в Сопротивлении и попал в политический отдел. Там во время допросов его запытали, и он умер. И позвали его, младшего брата, чтобы он его вынес. Он не узнал брата. Допрос вел начальник политического отдела. Подсудимый номер четыре. Похожий на старого шимпанзе. Когда Давид замолчал, Сисси повернулась к нему и начала развешивать выжатые, но еще влажные чулки на веревку, протянутую по всей длине кухни. Давид ждал, что она что-нибудь скажет – посочувствует или возмутится. Но Сисси, не глядя на него, только спросила:

– А ты рассказал об этом своему начальнику?

Давид с минуту обиженно помолчал, потом с важной строгостью ответил:

– Ты понятия не имеешь. Меня бы тут же вышвырнули.

Он объяснил, что личная заинтересованность исключает участие в процессе. Это называется пристрастность. Ему нужно было принять решение. И он решил стать не свидетелем, а в судебном порядке преследовать преступников. Из спальни, служившей одновременно гостиной, послышалась драматично нарастающая музыка. Сын Сисси сидел на корточках перед телевизором и смотрел детектив. Давид умолк. Послышались выстрелы, кто-то закричал.